Запоздалая стая - [4]

— Чую, к кому чалишь, — улыбнулся Иван Васильевич.

— К ним, родимым. Они, братушки-бобрушки, вот кто поможет спасти малые реки!

— Кабы так… Сначала спытать надобно.

— Опыты уже есть. Многолетние. И у нас, и в Канаде. Вожу я с собой одну книжицу, — Веня достал из рюкзака небольшую книгу в глянцевой обложке, сунул в нее свой остренький нос. — Эрик Кольер. «Трое против дебрей». Книга автобиографическая, без вымыслов, даже с фотографиями. Вот он — Эрик Кольер — канадский охотник. А это — Лилиан, его жена, между прочим, внучка индианки. Это их сын Визи, ему был всего год, как его увезли в тайгу родители. Пересказывать книгу я не буду — прочтем. Костров за десять осилим. Согласны?

— Какой разговор…

Они осилили эту книгу даже скорее намеченного. Иван Васильевич поторапливал. Увлекала его история о том, как трое обосновались в оскудевших, обезвоженных охотничьих угодьях, как по совету старой индианки, бабушки Лилиан, поселили в своих речушках бобров. Старуха-то еще помнила прежнюю богатую тайгу — с бобрами, которых индейцы до прихода белых никогда не трогали. Год от года множились поселения и запруды бобров, полнились реки и питавшие их озера, богатела птицей и зверем тайга. Многое в канадской тайге аукалось с сибирской, а для Ивана Васильевича — и с жизнью Кольеров. Ведь и он вырос в семье остяка-охотника, на заимке, что стояла по речке Калгач. Выходит, доброе дело затевал молодой охотовед. И он как мог облегчал его задачу — рассказывал, какие травы и кустарники растут по притокам Тартаса, какая вода стоит в половодье, где зимой бывают полыньи и продушины. Вдвоем с Веней они замеряли глубину плесов, разделившись, вели опись растительности по берегам реки и займищам.

— Эх, осиннички видел — самое то, — восторженно делился впечатлениями Веня. — А кора зеленая, сочная — сам бы, Ешкина доля, ел.

— Надо было спробовать, — добродушно щурясь, улыбнулся Иван Васильевич.

— А я попробовал, только вы никому не рассказывайте.

— Ну и как? — податливые на улыбку плоские губы Ивана Васильевича растянулись еще шире, обнажив белые крупные зубы.

— Хороша! Правда, чуток горчит. А витаминов в этой коре — у-у! Недаром ее и зайцы, и лоси гложут. А уж бобрам — первая еда. Тут и лабазник для них, и ивняк, и ольховник. Будут на Тартасе бобры. В следующее лето привезем для начала десятка два. А со временем, Ешкина доля, еще не у одного капиталиста карман тряхнем! Так, Иван Васильевич?

4

Вспомнив этот семилетней давности разговор, Иван Васильевич вздохнул и полез за куревом. Но и задымив, он не почувствовал привычного после глубокой затяжки облегчения, напротив, стало так же не по себе, как в те минуты, когда на охоте (такая уж у него работа!) приходилось добивать подранка или попавшего в ловушку зверька…

Затея с бобрами началась удачно. На следующий год Веня привез в товарном вагоне три десятка мохнатых грызунов из Белоруссии. Намаялся, по рассказам, за дорогу — ночи, как и эти звери, не спал, кормил, воду бочками им таскал. Один нос да очки у парня и остались, ан рад был неописуемо — ни одна животинка не пала, редчайший случай. Переселенцев разделили на две партии, одну выпустили в Тартас, другую — в Тару. Бобры, едва приковыляв к воде, заныривали, иные для острастки успевали хлобыстнуть, как из пистолета, хвостом по воде. Пять минут — и тишь да гладь на плесе, ровно и не запускали сюда никого. А через год, через два все гуще потекли в контору новости от таежного люда — там-то видели погрызы осины, там-то встала плотина, еще где-то появились диковинные хатки и прокосы в осоке. Бобры обживались. Быстро множилось их племя, стало растекаться во все концы, забираться на самые глухие притоки — в Верх-Тарку, Тайдасс, Майзасс и даже на Прокопе — старом, заброшенном канале, вырытом вручную еще после первой мировой войны пленными австрияками, — объявились.

Веня из своего Иркутска забрасывал Ивана Васильевича конвертами, в которых, кроме маленькой писули с извинениями и обещаниями в следующий раз написать подробнее, влагались всевозможные разграфленные бумаги. В эти анкеты, наподобие листка по учету кадров, полагалось заносить все касательно бобров — сколько их старых и молодых, где проживают, чем кормятся, что понастроили… Иван Васильевич старался отвечать исправно: что сам на реках вызнавал, что выспрашивал у других — все вписывал в Венины графы. И всякий раз «нарисовывал» две-три страницы неразборчивых каракулей — без знаков препинания и заглавных букв. Так сказать, письмо из одного предложения. В нем он жаловался, что дела в промхозе не в гору, а под гору. Пушнина едва ли не наполовину уплывает налево, да и как ей не уплывать? Охотникам нынче бабы проходу не дают — предлагают за мех в пять-десять раз больше против государственной цены. Прямо помешался народ на этой пушнине. Хитрованы, те живо смекнули, что почем, кинулись, как нэпманы, разводить песцов. По двадцать-тридцать и более животин держали, тысячи задарма гребли. А Шарашки и вместо того, чтобы организовать государственную звероферму и перекрыть у частников лазейки, сам с ними заякшался, клетки с песцами у себя во дворе поставил. Теперь с него и вовсе работы не спрашивай. Нынешней весной сгноили на Тенисе целых три тонны выловленного карася — не на чем было вывезти: вездеход-доходяга вконец сломался. Зато по другим организациям этих танкеток дивизион. Иные держат технику не столько для дела, сколько для темных делишек — гоняют на ней за лосем и косачами, топчут, пашут гусеницами клюквенные рямы. Промхозу-то новый вездеход в первую голову нужен, а его не дают, почему такое? Письмо-предложение заканчивалось одним и тем же: взял бы ты, Веня, да приехал сюда, заместо пьянчуги Шарашкина, ведь обещал, когда тайговали, а сам застрял в этой ашпирандуре (слово это, при всем уважении к науке, Иван Васильевич изнахратил умышленно, чтобы хоть как-то унизить малопонятное заведение, обратавшее его надежду — Веню).