Запомните нас такими - [14]
Как литература влияет на общество? Конечно, живя подо льдом, мы получали кислород только от литературы. Помню, на каком-то пионерском слете старичок библиотекарь с оглядкой дал мне «Двенадцать стульев» — и я вдруг почувствовал, что мозг мой до этого спал. Помню, какой моделью свободы для нас было поведение героев Ремарка, с каким упоением и смаком мы повторяли: «Я вернулся в бар и теперь напился уже по-настоящему». Это, естественно, не значило, что после этого мы «по-настоящему» напивались, но наслаждение от возможности самовольного мужского поступка мы получали от этой фразы. Времена Бунина, Казакова — для нас они стояли рядом... Мы вдруг понимали, наслаждаясь ими, что жизнь — это огромное пространство, в котором бессильны запреты и циркуляры. Потом появились Гладилин, Аксенов... это уже гуляли мы! Потом на поверхность литературы вышли самые у нас бесправные люди — в книгах Шукшина и Белова, — молчавшие десятилетия, поэтому их голоса звучали весомее. Много ярких литературных эпох прожили мы! Что происходит сейчас? Каким образом необыкновенные, крутые изменения в жизни влияют на литературу и как она влияет на жизнь? Происходят, на мой взгляд, поразительные и не очень радостные вещи. Состояние литературы напоминает мне состояние стайера, вырубившегося за финишной чертой. Почему нет произведений о современности? Ведь раньше, в тяжелом борении, они появлялись! Сейчас взаимодействие прогрессивных требований общественности с литературной отдачей приводит к результатам плачевным. В чем же дело? Выскажу крамольную (крамольную не по прежним, а по нынешним временам) мысль, что нет ничего опаснее для литературы, чем победа в обществе прогрессивных тенденций. Для жизни это прекрасно, а вот для литературы? С реакционными принципами мы знали, как поступать, — мы их игнорировали и были свободны, а вот что делать с прогрессивными — они же наши? В этой обстановке прогрессивные идеи получают опаснейшую фору! Они уже настолько очевидны всем нам, что как бы и не нуждаются в художественных доказательствах: зачем?! И так все ясно, надо только проиллюстрировать. Боюсь даже, что прогрессивные тенденции как бы осторожно отодвигают литературу: а ну ее! Всегда у этих писателей все так неоднозначно, а тут наконец-то наступила ясность, мы столько страдали за нее! Поэтому и не появляется литература о современности. Писатели (в большинстве своем люди прогрессивные) как бы застыли в почтительном оцепенении. Всегда писали смело, ничего не боялись... но тут?! Вдруг получится не совсем симпатичный деятель перестройки, а перестройка ведь так хрупка... разумно ли будет? Подождем. Тем более глупо тратить художественность на реакционеров. Художественность вообще как-то стала не нужна, ощущается как ненужная муть в обществе, четко разделившемся на два лагеря. «С кем вы, мастера культуры?» И сказать, что с самим собой, со своими любимыми темами, звучит (как и всегда у нас) несвоевременно. Так что же делать? Писать, как писал всегда?.. В такие-то времена?! Но другого выхода нет. Славянофилы ругали Лермонтова, отошедшего от славянофильства, но что было бы, если бы он отдал свое перо им на службу, хотя сделал бы, несомненно, много полезного? Чехова попрекали тем, что он не отражает «передовых течений века», и Пушкина тоже. Бунин саркастически заявлял, что он описывает «два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам», а вовсе не «картины народного быта». Литература свободная, независимая (не только от требований врагов, но и от требований друзей) должна заговорить снова, ибо несколько лет ее деликатного молчания привели к результатам плачевным. Приоритет тенденций над сложностью жизни, заданности — над художественностью привел к грандиозному падению читательских вкусов. Читатели (прежде тонко разделенные различными литературными вкусами и пристрастиями) сейчас как бы все сошлись вместе, соединенные одной главной, обязательной темой. И это понятно: кто же не сочувствует жертвам и не осуждает палачей, пора наконец высказать всю боль по этому поводу! И при этом происходит ужасный процесс: сознание читателя (и не только массового) развращается жаждой чрезвычайного. Ничего иного оно больше не воспринимает. Ежовщина проходит последним парадом, делая последнее, что она может сделать: развращая сознание людей жаждой чрезвычайного. Раньше читатели, лишенные оглушительных сенсаций, находили утешение в тонкостях, теперь — нет. А время, которое не интересуется литературными и житейскими тонкостями, опасно, даже если оно прогрессивно. Это, так сказать, опасности победы (до которой еще ой как далеко!), но потерять тонкость восприятия в ее шуме еще обидней — за что ж тогда боролись-то?
