«Запомните меня живым». Судьба и бессмертие Александра Косарева - [56]

Он есть ничего не стал, оставил жене охотничьи трофеи, быстренько переоделся и снова прыгнул в служебную эмку:

— Женя, в Кремль!

Поскрёбышев встретил Косарева хмуро, пошел докладывать Сталину. Но «младший генсек» еще почти час ожидал, когда его примут.

Наконец, Косарев зашел в кабинет.

Он сразу извинился за опоздание и уже раскрыл рот, чтобы придумать какую-нибудь непроверяемую историю, которая оправдала бы его опоздание к Сталину. Ну например, ехали с водителем Любимовым по лесной дороге, заднее колесо спустило, а запаска тоже оказалась пробита, о чем он тысячу раз говорил водителю, чтобы готовил машину с гарантией! А потом, пока дождались буксира, пока доехали до ближайшего гаража, пока бортовали резину…

Но всего этого не потребовалось, потому что Сталин желчно улыбнулся и, не подав Косареву руки, сразу спросил:

— Ну как поохотился?

Косарев вынужден был сказать, что хорошо, и на вопрос Сталина, кого удалось подстрелить, ответил, что двух жирненьких тетеревов и куропатку, на что вождь, раскуривая трубку, набитую табаком из распотрошенной папиросы «Герцеговина Флор», заметил:

— Вот ты бы еще так же лихо с нашими врагами в комсомоле расправлялся, как лесных курей стреляешь!

И они перешли к текущим делам.

Это были «текущие дела» разнесчастного, горестного 1937-го, года под знаком Быка со стихией агрессии и огня, когда огромная страна приближалась к апогею абсурда.

Если во времена оны какие-то сумасшедшие разночинцы и шли в народ, если социал-демократы, начитавшись Маркса, и были еще убеждены, что существует отдельное счастье для управляющего остальными «пролетариата»; если эсеры даже стреляли в князей и судей под лозунгом «В борьбе обретешь ты право свое!»

Если всё и было так, то теперь наступили времена не только бесправия, а тотальной несправедливости, мучений и крови.

Потому что нужно было еще сильно повертеть глобус, чтобы найти другое такое царство света и добра. Такое, где бы шахтеры соревновались в добыче угля, хлеборобы старались вырастить побольше хлеба, а бывшие недоумки, недоучки из провинции, — потомки которых до сих пор бьют детей и стариков дубинкам и за наручники волокут в автозак, — чтобы эти соревновались в другом…

А именно, кто больше сломает рук и ног на допросах, изнасилует дочерей и жен на глазах мужей и отцов. Кто больше всех уложит из пистолета москвичей в подвалах расстрельного дома на Никольской, в подвалах Лубянки и Лефортово, в бездонных рвах Бутово и Коммунарки, где невинный экскаватор «Комсомолец» не успевал за ночь даже присыпать свежие трупы глиной.

А к чему тогда свелся грозный разговор всегда улыбчивого, но помрачневшего лицом Косарева с равнодушным Сталиным? Да всё к тому же.

Косарев попробовал спорить с вождем. Дескать, товарищ Сталин, в такой-то области НКВД арестовало всех секретарей обкома, двое расстреляны… В такой-то комсомольцы завода, обычные ребята, попали в расстрельные списки… На флоте расстреливают целыми комсомольско-молодежными экипажами, в армии арестовывают комсомольцев младших командиров…

Разумеется, это была беседа глухого со слепым, китайца с русским или наоборот. С каждым таким разговором Сталин убеждался: Косарев, конечно, как там о нем говорят, паренек из рабочих, и в глазах огоньки, умен, популярен среди молодого народа. И может даже любит товарища Сталина. Не его, Сталина из кабинета в Кремле. А хотя бы того Сталина, красивого, что на портрете в полный рост и с трубкой в руке. Но Косарев никогда не пойдет за вождем до конца! Этот сам метит в вожди! Этот — опасен!

Почему-то вместо того, чтобы снять трубку ВЧ, набрать напрямую Ежова и сказать: Николай, помнишь наш разговор о Косареве? Фас! Сталин медлил.

История не имеет сослагательного наклонения, у Сталина были свои резоны, а на календаре был еще сентябрь 1937 года.

В тот день он не пожал руки генеральному секретарю ЦК комсомола. Он сказал просто: «До свиданья, товарищ Косарев!» И отвернулся.

Косарев быстро вышел в приемную, оттуда в коридор, и на этой длинной ковровой дорожке чуть не столкнулся с группой военных, среди которых почти все имели петлицы генералов, и увидел Мехлиса.

Мехлис посмотрел на Косарева насмешливо.

Косарев подошел ко Льву Захаровичу почти вплотную, заглянул ему в глаза и громко, жестко, так, чтобы все окружающие слышали, сказал:

— Ну и говно же ты!

С лица заместителя наркома обороны мгновенно слетела желчная улыбка, лицо сделалось испуганным.

Наверное, он ждал, что после этих слов Косарев либо плюнет ему в лицо, либо собьет с ног коротким ударом в челюсть. Поэтому Мехлис замер, в точности как тот самый жертвенный заяц на шоссе, которого ослепил фарами «Паккард» товарища Сталина.

Замерли и генералы. От неожиданности слов Косарева и от возможного конфликта в двух шагах от сталинского кабинета лица многих стали пунцовыми. Но Косарев не ударил. Он отступил на шаг, плюнул себе под ноги и быстро пошел по коридору к выходу.

То есть, говоря современным языком, генеральный секретарь ЦК комсомола — и что самое печальное и позорное для Мехлиса, на глазах подчиненных! — опустил начальника Главпура Красной армии.

Ну хорошо, — наверное, мучительно рассуждал про себя Мехлис, — если взять слово с генералов, и они никому об этом не расскажут. Они люди военные! И что для них слово «говно», — которое, кстати, Ленин так любил, — если они в своей среде непрестанно матерятся! А Косарев? Кто даст гарантию, что он не расскажет об этом пассаже жене, вернувшись домой, а та — своей подруге. И поползут по Москве слухи!»