«Запомните меня живым». Судьба и бессмертие Александра Косарева - [37]

Лефортовский вал, лефортовский ад заставил Косарева многое переосмыслить.

Людям свойственно увлекаться.

Разве, например, в царское время не увлекались?

Вспомним народовольчество, Чернышевского, драму Достоевского, который после инсценировки «казни», вообще, изменился и стал писать по-другому. Но идея революции (не буржуазной, как в Англии или во Франции), а в понимании и в изложении большевиков неожиданно спровоцировала у народа тлеющую страсть к бесплатной наживе. Поэтому и сработала.

Землю крестьянам, фабрики рабочим?.. Это при том, что никогда эта земля и эти фабрики им по праву собственности не принадлежали. Никогда никто из них ни землю, ни фабрики, ни недвижимость не наследовал. И вдруг — берите даром? Все ваше?

Начиная со скатерти-самобранки или печи-самоходки народ мечтал: как бы это, не особенно напрягаясь, получать? Да и не только! Отчего бы не попробовать отнять добро у тех, кто трудом его заработал, поделить, и чтобы ничего за это не сделали?

В итоге через годы многотрудного строительства «социализма» мы получили общество, где быть знакомым с вором в законе не позор, а честь. Где блатные песни — искусство. В стране, где чуть ли не каждый четвертый или воевал, или сидел.

Что же до поколения Косарева, как только прозвучал сигнал «Грабь награбленное!» — стали громить и грабить все подряд.

Были анархисты, просто бандиты, но появились и вдохновенные романтики, которые верили Ленину. Идеалисты. Они всегда были.

И они начали убивать.

Сначала их тошнило от вида крови, они боялись.

Тогда им сказали: а вы откажитесь от Бога! Зачем он вам?

Они отказались и принялись громить храмы.

В конце концов, идея государства рабочих и крестьян очень симпатична. Почему бы нет? Большевики это поняли и стали поощрять романтизацию революции — в искусстве, в литературе, в повседневной жизни. Революция вошла в моду. Носить буденовку, кожанку и маузер на боку стало очень круто.

Вот откуда родом команда Косарева. Она из романтиков рождения первых годов нового XX века. Они в детстве и юности хлебнули. И они поверили. Они плакали от восторга, читая вслух горьковскую «Песню о Буревестнике»: «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…» А вот всех этих жирный тварей — за шиворот и к стенке!

Они стали петь «кто был никем, тот станет всем», не мучаясь вопросами, — на каком основании «всем», — если ты никто, ниоткуда и никуда? И как этого можно достичь?

Они все поголовно прочли роман «Мать», и каждый комсомолец увидел в себе маленького Павла Власова. Этот рабочий Павел Власов им казался отцом красного кавалериста Павла Корчагина, о котором мы еще поговорим.

Они так впечатлились, что заставили своих детей изучать эти книги в школе.

Вот почему Горький стал для них культовым писателем. Почти таким же, как для шестидесятников Хемингуэй.

Алексея Максимовича Горького хоронили в том же 1936 году, когда Косарев уже был главой всесоюзного комсомола, а на Лубянке и в Лефортово трясли «правотроцкистский» блок Зиновьева и Каменева.

Косарев заказал траурные венки, и секретариат в полном составе поехал в Колонный зал, окруженный толпами народа.

Мы с бабушкой Машей об этом почти не говорили, но я думаю, что Косарев после возращения «пролетарского писателя» в СССР — почти такого же помпезного возвращения, как явление Солженицына Транссибирской магистрали, — перечитал все, что мог достать Горького, потому что был немалым книгочеем. Азартным и жадным книгочеем!

Если он даже не добрался до романа «Мать», то видел в театре «На дне», возможно, любил горьковские сказки, романтичные верлибры, а также точный и сильный роман «Жизнь Клима Самгина».

Пересечение этих двух личностей, Косарева и Горького, кажется мне таким же неизбежным, как его сидение с Маяковским на даче в Волынском за бутылочкой. Когда Владимир Владимирович, поглядывая на красивую Машу, басил свои стихи, рассказывал про футуристическую юность, и за каждое стихотворение — по рюмке.

Косарев бывал на строительстве канала Москва — Волга. Вместе со всей партийной камарильей: от главного пахана Сталина, от Ягоды, а потом Ежова до румяных аппаратчиков во френчах и сапогах, которые подражали Сталину. Но ни звание, ни должность, ни названия их безумных контор запомнить было невозможно.

Он хлебал со всеми щи с мясом в столовых для заключенных, осматривал показушные клубы, красные уголки, где висели и его портреты. Видывал избы-читальни, кинотеатры — там крутили комедии для передовиков. И лицезрел, без сомнения, седоватые космы долговязого, чуть сутулого Горького, в которых вился дым от его трубки и на котором двубортный пиджак висел как на вешалке.

Косарев вряд ли понимал величие игры Сталина с Горьким. Всю эту показушную «веру» Алексея Максимовича в казарменный социализм с привкусом махорки и крови. Эти его намеки, будто он и вправду верит в трудовое перевоспитание перепуганных крестьян, сбежавших из деревни в город, запутавшихся бухгалтеров, разоблаченных и пойманных внуков прапорщиков и есаулов, сельских священников.

Косарев, скорее всего, верил.

В те карамельные — по сравнению с 1937-м — годы это горьковское «Если враг не сдается, его уничтожают!» казалось ему не дикарским, зоологическим нонсенсом, а точной формулой, которая висела в виде транспарантов во многих комсомольских организациях.