Записная книжка Музиля - [3]

Придется мне, видно, самой написать этот проклятый рассказ о твоем брате — «Мой брат Джорджио и его безумные гонки по городу Триесту в поисках удовольствий». Из чего следовало бы: от этих гонок, если отбросить отдельные их неудобства, он получает гораздо больше удовольствия, чем то, которое ты якобы получаешь, сидя за столом в своей комнате, где ты к тому же ничего не пишешь такого, о чем бы следовало писать! И это твое сидение будто бы неотделимо от состояния душевного покоя, без которого не может жить ни один автор, но я ведь вижу, что о душевном покое здесь не может быть и речи, потому что ты нервничаешь, как мало кто нервничает, хотя, глядя со стороны, можно подумать, что тебя просто ничто в мире раздражать не может! Джорджио ничуть не мешает ни то, что ему вырвали самый большой зуб, ни то, что он должен бежать с цветами к госпоже баронессе, а у тебя никогда ничего не болит, тебе всегда всего хватает, хотя, правда, я никогда от тебя не слышала, что у тебя ничего не болит и что тебе всего хватает, но ты и не говорил никогда, что получаешь от этого удовольствие. Я бы, например, если бы у меня никогда не болела голова, хвасталась бы перед всеми — надо же, вот у меня никогда не болит голова, а ты — ни слова ни о головной боли, которая тебе незнакома, ни о том, что у тебя никогда не болел ни один зуб, который болит куда сильнее, чем что-либо другое в организме человека! К сожалению, мир устроен так, что тому, у кого чего-то нет, то, что у него этого нет, кажется ему совершенно нормальным, а если ему что-то мешает, он на это что-то не обращает внимания, несмотря на все неудобства, которые могут даже испортить человеку всю жизнь. Но раз уж ты настолько счастлив, что тебе ничто не может испортить жизнь, то хоть признайся в этом, написав небольшой рассказ под названием «Мне ничего не портит жизнь» и не заставляй меня постоянно думать о том, что тебя все-таки в жизни что-то огорчает, да только я никак не могу догадаться, что же такого неприятного было в твоей жизни! Каждый писатель имеет право скрывать часть своей личной жизни, но то, что писатель скрывает почти всю свою личную жизнь от собственной жены, — это уж нечто совершенно невероятное для писателя!

3. Мое отношение к возникшей в результате этого ситуации

Я просто не хочу расстраиваться из-за кого-то, кто живет так, или иначе — то есть так, чтобы мне из-за этого приходилось бы расстраиваться — вот я и не расстраиваюсь! И если уж этот кто-то, пусть даже мой родной брат Джорджио, не расстраивается из-за того, как складывается его собственная жизнь, то почему я, несмотря на то что прихожусь ему родным братом, должен расстраиваться из-за его образа жизни и из-за того, что его это — совершенно очевидно — нисколько не расстраивает? Вот что я пытаюсь объяснить профессору психиатрии, хотя лично у меня нет никакой потребности разговаривать с ним как с профессором этой науки с пьяцца Гранде, но я знаю, что у кого-то есть немало оснований поговорить спокойно и обстоятельно с этим самым профессором, поговорить без этой своей нервозности, а в результате я оказываюсь в ситуации, весьма привычной для каждого такого профессора: у него нет никакой нужды беседовать со мной, он даже не обращает никакого внимания на мои попытки описать несчастного другого человека, для которого все это, на мой взгляд, крайне важно, вместо этого профессор решает изложить мне свою личную проблему возникшего невроза, который вызвал не кто-нибудь, а я своим вторжением, рассказывая о чужой нервозности, как о своей собственной. Он уже сыт по горло такими лживыми нервозными идиотами, которые сами не нервничают и не впадают в нервозность по всякому поводу, а только волнуются по случаю возникновения нервозности у совершенно посторонних людей, которые на самом деле нервничают куда меньше, чем это кажется другим людям! Если уж кто и взаправду нервничает в этом сумасшедшем городе и если уж у кого и есть причины то и дело впадать в истерику из-за невыносимой нервозности окружающих, то это именно у него, у профессора, который вынужден выслушивать все эти глупости, таращась в угол собственного кабинета и нисколько не задумываясь (уж это-то я точно вижу!) над всеми теми глупостями, которые я ему выкладываю. Потому что если бы он все это выслушивал, то его нервозность достигла бы такого уровня, что он начал бы резать и убивать своих соседей, а так, отключив все свои чувства, он разве что только слегка нервничает из-за того, что не слушает меня, хотя, будучи профессором в своей науке, обязан выслушивать, что именно меня так мучает и почему я к нему заявился. Он поневоле исходит из того, что любой человек, появившийся у него в кабинете, не имеет никаких проблем и нисколько не нервничает, а того, кому действительно следовало бы явиться к нему по поводу своей повышенной нервозности, сюда доставят только связанным толстенной веревкой. Тут лично я вынужден согласиться с уважаемым профессором, потому что мой случай как раз такого же рода, поскольку я, нисколько не желая этого, нервничаю из-за другой личности или многих других лиц, которые не только вообще не нервничают, но и не подозревают, ради чего я, не имеющий к ним непосредственного отношения, нервничаю исключительно из-за них.