Записки тюремного инспектора - [313]

Картина была необычайная, но мы невольно начали креститься и стояли чинно, как в церкви. Три раза Гурайский пропел «Христос воскресе» и затем крикнул нам сверху: «Христос воскресе», и мы ответили: «Воистину воскресе». Мы были точно у заутрени, и я видел, как Евгения Павловна вошла в комнату, вытирая платком слезы. Не скрою, что и я был взволнован, и вспомнилась мне заутреня дома и как, бывало, мы все вместе стояли в это время в церкви.

Ужин начался более оживленно, и как будто все повеселели. На душе стало еще лучше, когда за второй рюмкой ракии мы услышали издали приближающееся пение «Христос воскресе». То Гурайский с Таней, Ки-ричем и бывшей санитаркой - хорваткой Катицей надумали пройти по госпиталю с пением «Христос воскресе» и шли похристосоваться с нами. Мы вышли им навстречу. Таня, Гурайский и Катица держали в руках лампы, а Кирич был со своей. Это уже было совсем по-праздничному, и мы радовались инициативе Гурайского.

Хорошо и уютно, как всегда, было у Евгении Павловны. Стол утопал в цветах. Было много вкусного. У детей был свой стол с пасхой и крашеными яйцами на поддоннике с овсом. На столе их стояла сделанная нами церковь, внутри которой горела коптилка, освещая прорезанные в картоне окна и врата этого храма. Женя и Туся, конечно, захотели спать, когда мы начали серьезные разговоры, и Ев. Павл. уложила их одетыми на кровать. Мы сидели почти до рассвета. Много пили и ели. Вспоминали Россию, наших близких, родных. Проклинали Ленина и наших союзников... и так незаметно провели пасхальную ночь.

Этот праздник для меня был удачным еще и в том отношении, что я получил из России письма от дочери и от Мани, которые поздравляли меня с праздниками. Правда, письмо Мани опять огорчило меня, но не за себя, а за нее. Маня сообщала (и Оля писала о том же), что по чьему-то доносу большевики реквизировали всю мою кабинетную мебель, стоявшую четыре года в квартире Мани, и вообще все мои вещи, которые так удачно удалось сохранить в течение четырех лет. Мне все это, конечно, теперь уже не нужно, но обидно, что Мане пришлось пережить очень много неприятностей, давая объяснения в Чека и других большевистских учреждениях. Я радовался этим письмам от близких людей, которые не забыли меня.

Мы много гуляли, но большую часть дня проводили за игрой в лото, а вечерами, когда дети ложились спать, мы играли с Евгенией Павловной в кабалу или раскладывали пасианс. Тяжело мне было расставаться с детьми, которых я искренне полюбил, и мне казалось, что я больше их никогда не увижу. Ведь наша беженская жизнь похожа на ссылку, где нет свободы передвижения. И, вероятно, так оно и будет. Уехали дети, пришла наша очередь укладываться и упаковывать вещи. Ник. Вас. купил из распродаваемого имущества госпиталя столы, скамьи, кровати и другой хозяйственный хлам, так как мы должны были ехать в Каши-но лошадьми и, следовательно, перевозка этих вещей не представляла затруднений.

Последние дни были теплые, хорошие, уютные, в течение которых мы не расставались с Духониными. Это был отдых и для Николая Васильевича и для меня, и я глубоко сожалел, что мне приходится расставаться с этим очаровательным человеком - Евгенией Павловной Духониной.

* * *

23 мая 1924 года в час ночи я выехал на подводе, запряженной парой лошадей и нагруженной вещами, в с. Кашино. Брат с семьей и прислугой Таней должны были выехать рано утром, чтобы нагнать меня и одновременно приехать в Кашино. Дорога до Златара была мне знакома. Далее шоссе шло на Марию-Бистрицу, старинное село, в центре которого на возвышенности стоит костел, окруженный старинной крепостной стеной с остроконечными башнями. Сюда стекается в июле месяце на богомолье народ, и я вспоминаю, что слышал часто летом пение идущих через Лобор богомольцев, в котором упоминалась Мария-Бистрица. Целый месяц продолжается это паломничество в Марию-Бистрицу.

Мы подъезжали к Марии-Бистрице с рассветом, и меня поразила эта картина средневековья. Здесь я увидел опять чуть не в каждом дворе те типичные каменные восьмигранные колодцы времен Римской империи, которые мы видели возле Бакара, когда приехали в Югославию. Кстати, в Марии-Бистрице служил врачом русский беженец, доктор Егоров из Москвы. Доктор был у нас раза два в Лоборе, и там мы с ним познакомились.

Дорога от Марии-Бистрицы шла в горы, к перевалу, подъем на который тянется более чем на девять километров. Шоссе это построено австрийскими инженерами и представляет собой, говорят, верх искусства. Среди гор и скал, вьющаяся среди них как змея, дорога эта необычайно красива. Во многих местах шоссе прорезывается горными ручьями, через которые переброшены каменные мостики, а местами шоссе проложено в ущельях и крутых склонах гор, откуда открывается вид на лежащую в долинах местность. Подымаясь все выше в горы, покрытые лесом, шоссе тем не менее не представляет собой крутой подъем, а подымается извилистой дорогой по спирали. По пути встречаются красиво расположенные в долинах поселки и одиноко стоящие усадьбы.

От Марии-Бистрицы до с. Кашино считается 14 километров. На полпути мы достигли перевала, откуда с птичьего полета открывается вид на всю окрестность с окружающими ее горами, холмами и долинами, лежащими в котловинах этой гористой местности. Солнце стояло уже высоко, когда мы достигли перевала, и ярко освещало всю эту панораму. Но это было еще не самое высокое место. По соседству возвышалась громадная гора, вершина которой господствовала над всей местностью. Далее шоссе идет такой же извилистой дорогой, постепенно спускаясь в долину, которая, все расширяясь, тянется уже до самого Загреба. <.. .>