Записки старого москвича - [7]

На заводах и в университете было неспокойно. Рабочие и студенты волновались. Начались сходки. Под вечер на Моховой (ныне проспект Маркса) перед университетом чернели толпы. В двери безостановочно текли навстречу друг другу людские потоки. От массы двигавшихся людей центральная лестница дала трещину. На площадках стояли дежурные студенты, следившие за порядком и беспрерывно возглашавшие:

— Товарищи, держитесь левой стороны! Не подходите к перилам…

Наверху, в аудиториях, надрывая голосовые связки, сменялись ораторы. Университет гудел. Было жарко… Я спускался по лестнице, когда дежурные стали выкрикивать:

— Товарищи, соблюдайте спокойствие. К университету подходят «охотнорядцы». Боевая дружина — вперед!

Я вышел во двор. Толпа, стоявшая за оградой на Моховой, еще ничего не знала. Вдруг все хлынуло в ворота… На ограде зачернели люди, быстро через нее перелезавшие. В несколько минут мостовая опустела, сиротливо поблескивая валявшимися и потерянными при бегстве галошами и даже парой зонтов… Черносотенцы пополняли свои ряды охотнорядскими мясниками, выходившими на улицы с орудиями производства: на поясах у них висели огромные ножны, в которых торчали разных размеров ножи для резки мяса… «Охотнорядцы» к университету не подошли…

Я поднялся по Тверской к Страстной (Пушкинской) площади и, миновав памятник Пушкину, углубился в бульварную аллею, в центре которой около оркестровой раковины шел большой митинг. Еще проходя по площади, я вспомнил сегодняшний сон: я бежал по этой площади к монастырю в ужасе от нарастающего топота казачьих лошадей… Как всегда во сне, спасаясь от какой-то погони, вдруг ощущаешь, что ноги немеют, приковываются к земле и передвигать их ты больше не можешь. Меня настигал казак, я уже чувствовал за собой сиплое лошадиное дыхание, и вдруг нагайка резанула меня по плечу…

Это, конечно, было под впечатлением всех последних дней, когда на улицах, где люди стояли кучками и густо двигались по тротуару, вдруг раздавался крик:

— Казаки, казаки!..

И сразу все пустело, люди забегали во дворы, в подъезды, в магазины или, растерявшись, мчались вперед под нараставший сзади тревожный цокот несшихся лошадей, дикие возгласы казаков, хлест нагаек и вскрики обожженных ударами людей.

Я не успел еще дойти до черневшей толпы, как все ринулось мне навстречу с воплями:

— Казаки, казаки!..

Свернув на боковую дорожку, я бежал вместе со всеми обратно к площади, когда услыхал глухой топот лошадей, мчавшихся по песчаному грунту бульвара.

Я бежал, как бежал ночью во сне, и не разбирал, во сне ли это или действительно я бегу по темной площади к жарко сияющим и трепещущим огням часовни.

Казаки звонко неслись уже по площади… Ноги немели и подгибались, как во сне. И вдруг меня обдало теплым и мокрым дыханьем, кто-то крякнул и промчался мимо меня…

Левая рука моя повисла, в плече стало горячо, и боль стала пронизывать плечо.

Я вбежал в часовню… Черная монашенка спокойно и бесшумно гасила ставшие мягкими от жары, согнувшиеся тонкие свечи, тихо вынимая их из гнезд в больших паникадилах и собирая в другую руку.

Это было в октябре, за несколько дней до того, как царь издал манифест, «даровавший России конституцию и гражданские свободы»…

Мы не знали тогда, что в эти дни великий русский композитор Римский-Корсаков писал в одном из своих писем из Москвы про манифест царя:

«Что бы ни случилось, все это ложь и выдумка…»

Но мы поняли это сами в тот же день, 17 октября, когда опять на той же Тверской двигались тысячные толпы, расцвеченные множеством красных полотнищ, которые все отрывали от трехцветного царского флага…

Перед домом генерал-губернатора, на двух высоченных фонарях, поднимавшихся на уровень многоэтажного дома, рабочие-верхолазы, без всяких лестниц, укрепили эти красные флаги.

И снова в день «дарования свобод» раздались предостерегающие крики:

— Казаки, казаки!..

Снова зазвенели подковы скачущих казачьих лошадей, снова засвистели ременные со свинцом нагайки, снова понеслись леденящие вопли избиваемых людей, и из Тверской части вынеслась на медно-рыжих лошадях пожарная команда, развернувшаяся перед домом генерал-губернатора и быстро установившая около фонарей длинные лестницы, по которым, как золотые жучки, поползли вверх в своих касках Пожарные — снимать развеваемые октябрьским ветром символы свободы…

Зимой разразилась всеобщая забастовка. Москва, замкнувшаяся, притихшая, еще не все понимающая, замерла. Погас свет, водопроводные краны и раковины в квартирах стояли сухими, не гудел и не громыхал трамвай, умолк болтающийся на проволоке колокольчик конки. Закрылись магазины, театры, телеграф, почта… Улицы опустели. Потом прокатились первые одиночные выстрелы, а за ними забухали пушки…

Началось Декабрьское восстание.

И странно — улицы оживились! Народ, много женщин, мальчишки, обуреваемые любопытством и тревогой, толклись на улицах. В центре было сравнительно спокойно. Только на Неглинном проезде к дому Шугаева, откуда стреляли дружинники, подвезли артиллерию и в упор выстрелили прямо в стены дома. Мы побежали посмотреть, что стало с домом. На Неглинном я увидел первую баррикаду: посреди мостовой лежал вагон конки, около него два срубленных молодых деревца и сорванный почтовый ящик.