Записки старого москвича - [2]

Вчера вечером эти фонарики поразили меня невиданными огнями. Вместе с ними горели плошки, разложенные на каменных тумбах вдоль панелей.

Сегодня стаканчики холодно поблескивали молочно-белым и темным стеклом. Железные плошки так и остались на тумбах и подернулись пленкой застывшего сала.

Откуда-то сразу, со всех сторон, площадь наполнялась людьми. Отец поставил скамью посредине площади. Сзади нас была часовня Страстного монастыря, уже сиявшая через раскрытые двери мигающими огнями свеч. Прямо против нас через дорогу на Тверском бульваре серел памятник Пушкину, около которого наша няня каждый день садилась на желтую скамью, а мы принимались готовить пирожки и котлеты из влажного красноватого песка.

Отец поставил меня на скамейку, велел никого на нее не пускать и собрался сходить за моими сестрами. Я же был занят совсем другим. Никогда еще не видал я столько торговцев с корзинами, наполненными узкими и длинными «фунтиками» из красной, синей и зеленой бумаги. Я хорошо знал, что в каждом «фунтике» хрустящие коричневые комочки зажаренного в сахаре миндаля. У старушки, торговавшей на низком стульчике около наших ворот, всегда лежало в ящике несколько таких пакетов. Получить любой из них можно было, имея только две копейки. Иногда мне приходилось ограничиваться маленькой коробочкой с вклеенным в крышку стеклышком. Под ним были уложены крошечные сахарные яички всех цветов, похожие на драже, которыми мы наполняли елочные бонбоньерки. Коробочки стоили вдвое дешевле.

Такое множество «фунтиков» я видел впервые. Кто же сможет все это купить?

Отец, проследивший за моим взглядом, молча отошел от скамьи. Я видел, как он одной рукой взял из корзины горсть пакетиков, а другой протянул серебряную монету. Я следил, как он возвращался, пробираясь через густую уже толпу, и тут только заметил, что вся наша скамейка занята стоящими на ней людьми, а я отодвинут на самый край.

Вдруг все зашумело и задвигалось. С Тверской понеслось воющее и приближающееся «ура-а-а…». Я еще вчера знал, что сегодня утром пойду с отцом «смотреть царя». От няни я знал, что «царь обедает только пирожными и шоколадом» и что он «от стула к стулу на тройке ездит».

Оттолкнув кого-то, отец вскочил на скамейку и поднял меня на руки. И было уже время. Из Тверской на площадь выливалось что-то удивительное, сверкавшее золотом, серебром, звездами, огнями драгоценных камней и горевшее на солнце переливами ярких муаровых лент, снежно-белых султанов и гроздьев колыхавшихся перьев. Все это передвигалось на прекрасных лошадях, медленно переступавших цокающими копытами и мелькавших белыми забинтованными бабками стройных ног.

— Смотри, вон царь на белой лошади, — сказал отец и поднял меня выше.

Мой взгляд скользил по блестящей кавалькаде королей, владетельных герцогов и принцев, съехавшихся на коронацию, и вместе с великими князьями, послами и министрами как бы плывшей сплошным потоком между берегами из обнаженных людских голов.

Я увидел белого коня и на нем, как мне показалось, очень бледного маленького человека с рыжевато-золотистой бородкой. На нем был мундир густого темно-зеленого цвета, также сиявший золотом, звездами, орденами и голубизной широкой ленты. Я ничего тогда не знал, ничего не понимал, но это было моим первым сильным впечатлением, и вся эта картина ярко отпечаталась в моей памяти.

— Почему царь бледный? — спросил я отца, не сводя остекленевших, расширившихся глаз с кавалькады, уже поравнявшейся с нами.

— Ура-а-а-а… — с новой оглушительной силой зазвенело уже вокруг нас, и я сам не услышал своего голоса.

Наклонившись к плечу отца, я снова спросил пересохшими и как бы слипшимися губами:

— Почему царь такой бледный?..

Отец кивнул головой, и в этот момент я увидел, как ехавший рядом с царем человек, в одежде, сплошь усеянной полосами из золота, наклонился к царю и что-то сказал ему. Мне показалось, что царь стал совсем белым…

Он тронул поводья, лежавшие в одной руке, и выехал немного вперед из окружавшей его свиты…

— Ура-а-а-а… — катилось дальше, как клокочущий, прыгающий по камням поток, уносившийся уже вниз по Тверской к Кремлю.

Дома за обедом отец сказал:

— Царь ехал бледный… Видно, боялся покушения и не хотел выезжать из свиты… Даже он, — отец ткнул пальцем в мою сторону, — спросил меня: «Почему царь бледный?».

Это было в начале мая 1896 года.

В начале мая 1946 года я стоял у кремлевской стены Александровского сада, в котором уже начинали робко зеленеть деревья и только трава, ожившая еще под снегом, поднялась густо и смело. Мы с женой и с другими экскурсантами ждали, когда нашу группу пропустят через дверцу в кремлевской стене, чтобы почти сразу очутиться в Оружейной палате.

В ней стояла та почтительная тишина, которая всегда бывает в местах, где вас молчаливо обступает прошлое и где вещи, беззвучно рассказывая о себе, разрывают дымку столетий, развертывая перед вами картины, вызывающие образы людей, владевших этими вещами или прикасавшихся к ним.

Время от времени слышались шарканье и шорох многих ног, когда одна из групп проходила от витрины к витрине. И снова нависала тишина, которую не нарушали монотонные голоса экскурсоводов, приглушенно звучавшие, как стук падающих капель или тиканье часов…