Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение, 1941-1946 - [89]

Так весь день. Иногда останавливаясь на непродолжительный привал, валились прямо на дорогу, туда, где стояли. К концу дня остановились у какой-то деревни. Нас загнали в огромный сарай, частично заполненный сеном и соломой. Ни пищи, ни воды не дали. Мы стали добывать подножный корм. В соломе изредка попадались колоски с зерном: это было наилучшим подарком. Если потереть колос в ладонях, на них останется несколько зерен пшеницы. Еще потереть — с них слетает полова. Разжеванные зерна — это питательная сладковатая кашица. На полу сарая — толстый слой пыли. Зачерпнув рукой и пересыпая пыль из ладони в ладонь, дуя в образовавшийся ручеек, также находишь несколько зерен. В слое пыли может найтись и горошина и более крупная вещь — турнепс или свекла.

Морозная ночь, сено не греет, как в него ни зарывайся. К утру, невыспавшиеся и замерзшие, выходим, подгоняемые конвоем на построение и бесконечное пересчитывание. В сарае конвойные тщательно прощупывают сено, протыкая его штыками и вилами.

Так проходит несколько дней. Обессилев без пищи и воды, на дороге остаются лежать те, кто уже не может идти дальше. Их судьба уже всем, в том числе и им самим, хорошо известна: позади слышны автоматные очереди, и отставший велосипедист догоняет колонну. Этот фатальный конец заставляет, собрав оставшиеся силы, продолжать плестись дальше.

На одном из переходов я увидел остатки группы англичан. Куда делись их огромные рюкзаки, их упитанность и бравый вид! В обвисших, уже грязных шинелях, заросшие и совершенно измученные, они были измождены даже больше, чем мы. Чтобы везти их дальше, немцы ожидали какой-то транспорт.

Через несколько дней пути выдали по буханке хлеба каждому. Не в силах сдержаться, я, как и мой напарник, Миша, с которым мы шли все время вместе, съели хлеб в один присест, впервые за много дней почувствовав ощущение сытости. Но его хватило ненадолго…

Шли дальше от сарая к сараю, рассчитывая только на подножный корм.

Однажды сарай, в котором нас разместили, оказался по соседству с загоном для овец. В течение ночи несколько овец были растерзаны, мясо жрали сырым, набили, сколько можно, в вещмешки. Сырое мясо не жуется, его валяешь во рту, глотая выделившуюся слюну, пропитанную мясным соком, и неразжеванными оторванные куски. Немцы наутро не стали за это никого наказывать, считая, вероятно, что подкормившиеся таким образом их подопечные дальше пойдут живее.

При крайне малом количестве грубой пищи кишечник реагировал сокращением позывов к дефекации. По три-четыре дня не ощущая потребности в естественных надобностях, почти всех стал мучить тяжелейший запор. Несмотря на мучительные потуги, окаменевший конец застревал в проходе и не давал завершиться действию. Приходилось прибегать к искусственному расковыриванию. У меня была самодельная алюминиевая ложка, изготовленная еще в Коврове из расплавленного куска алюминиевого кабеля, по форме напоминавшая деревянную, с круглой, слегка заостренной на конце ручкой. Нащупав анальное отверстие, я концом ручки ложки расковыривал закаменевший кусок фекалия и с мучительными потугами выдавливал его с кровью, жестоко травмируя проход. В течение 15–20 лет после войны меня мучили приступы жестокого геморроя. Некоторые из нас пользовались в этих случаях помощью товарищей, помогая друг другу.

Колонна постепенно уменьшалась: кто-то остался лежать и был расстрелян, кому-то удалось сбежать. Были бы силы, это можно было бы сделать легко. Утомившиеся немцы не в состоянии были обеспечить надежную охрану.

Не знаю, когда было легче: ночью, замерзая от холода и трясясь в ознобе, пытаясь растирать замерзающие ноги, обернутые в тряпки из ткани, сотканной из бумажных нитей, или днем — шатаясь от усталости, бессилия и одуряющего чувства голода.

Ко всему прочему стали мучить вши, высасывавшие последние остатки крови. Бороться с ними было бесполезно. Они покрывали не только одежду и поросшие волосами части тела, но ползали по лицу, поверх одежды, висели на бровях.

Проходили через маленькие немецкие городки, большие города оставались в стороне. Их названия читались на дорожных указателях, показывающих направление и расстояние до них. Долго я помнил эти названия, теперь сохранились в памяти лишь некоторые: Kohlberg, Teterow, Schweinemiinde, Schneidemule, Greifswald, Strahlsund, Rostock…

Прохожие в городках останавливались, на их лицах читались удивление и брезгливость. Конвойные прогоняли их грубыми окриками. Неудивительно, вид оборванных, истощенных, обовшивевших людей не мог не вызвать любопытства и омерзения.

В одном из городков нас загнали в большой сарай перед спиртовым заводом. В бункерах завода сварили картошку, в центре площади поставили наполненную ею телегу. На нее взгромоздился немец, поставив ноги на борта, с вилами в руках. Нас стали прогонять мимо телеги, немец черпал вилами, сколько удавалось ими зацепить, и сбрасывал в подставленные полы шинелей. Кому попадал десяток картофелин, кому — две, немцы, не считаясь с этим, прогоняли дальше. Мне повезло — попало шесть или семь крупных картофелин, сваренных так, что они потрескались, из трещин выглядывала аппетитная крупитчатая крахмалистая мякоть. Очистив, съел, но показалось, что мало. В этом же сарае, прямо на бетонном полу, легли на ночь. Уже к вечеру в темноте привезли солому и забросали ее в открывшиеся ворота сарая.