Записки русского тенора. Воспоминания, заметки, письма - [32]

Баритон Николай Рогатин после обучения в Италии начал свою деятельность в Большом театре в 1932 году. Кроме небольших партий, пел Риголетто, Грязного, Скарпиа, Демона, Щелкалова, Веденецкого гостя, Валентина, Жермона. Обладая красивым баритоном, почти басовой мягкостью тембра и напевностью звука, Рогатин очень нравился нам, молодым, и мы очень жалели, когда он преждевременно умер в 1937 году в возрасте 34 лет.

Дмитрий Данилович Головин… Уникальное явление на вокально-сценическом горизонте. Пел Дмитрий Данилович всё. Бориса и Шакловитого, Жермона и Эскамильо, Веденецкого гостя и Риголетто, Демона и Фигаро, Тонио и Грязного, Яго и Князя Игоря, Мазепу и Амонасро, Троекурова и Мизгиря. После Италии Головин до 1943 года украшал оперную сцену Большого театра. Для нас он был самым любимым баритоном в то время. И если мы «таяли» от Норцова или Сливинского в лирических партиях, то Головин, хотя голос у него был скорее лирическим, чем драматическим, нам больше всего нравился в специфических итальянских партиях — таких, как Риголетто или Фигаро в «Севильском цирюльнике». Но… в 1943 году он был внезапно арестован и выслан в лагеря близ Воркуты (какая-то, говорили, тёмная история с доносом на его неосторожное высказывание в дни обороны Москвы, а ещё якобы то ли он сам, то ли его сын Виталий, впоследствии режиссёр музыкальной редакции Центрального телевидения, будто бы были подозреваемыми по делу об убийстве Зинаиды Райх, жены Мейерхольда). На свободу выпущен после смерти Сталина в 1953 году с поражением в правах и не мог проживать в центральных городах, поэтому начал петь в Уфе в Филармонии, а потом, послушавшись чьего-то совета, поехал в Киргизию, где в местном оперном театре в городе Фрунзе быстро восстановил нужную форму (а ему тогда было уже за 60!) и с большим успехом выступал там в партиях Фигаро, Риголетто и Демона. Года через два после переезда в Киргизию был полностью реабилитирован и вернулся в Москву, но долго не задержался и вместе со своей новой лагерной женой-врачом навсегда уехал к Чёрному морю. И до самой своей смерти в 1966 году жил на покое на юге Краснодарского края в одном из посёлков Анапы. Баритон-красавец Головина не знал трудностей. Его верхние ноты были так свободны, что, например, в дуэте с Розиной он мог преспокойно брать теноровое до — я сам это слышал, когда пел с ним в этой опере в Филиале Большого театра в 1942-43 гг. В его голосе, когда он пел трагические места, была самая настоящая «слеза» — не та слеза, что встречается в цыганских напевах, а та, что составляет задушевную сущность русского либо итальянского пения.

Я намеренно ставлю рядом обе эти, на первый взгляд, различные, а по сути дела взаимосвязанные школы пения — русскую и итальянскую. В русском пении есть и кантилена, и напевность, и то, чего нет у итальянцев, — глубокая психологическая выразительность. У итальянцев эталонные традиции исполнения определённых, типично итальянских произведений, чаще всего арий или канцон, либо неаполитанских песен. Это они поют бесподобно. Но в этом нет ничего удивительного. Какой же немец плохо поёт свою национальную музыку или румын — румынскую? Но истинная культура певца определяется не тем, как я — русский певец— спою русскую песню. Хорош тот певец, чья музыкально-вокальная культура позволяет владеть различными или, вернее сказать, всеми стилями всех эпох. Назовите мне итальянских певцов, которые споют программу из произведений немецких романтиков — Шуберта, Шумана, Листа или русских композиторов — Мусоргского, Глинки, Чайковского? А среди представителей вокальных школ других стран — и немцев, и англичан, и тем более русских — мы можем назвать немало певцов-актёров, которые сочетают искусство пения с искусством переживания, владея не только вокальными приёмами и фразировкой, но и тонко передавая стиль, присущий именно этим произведениям.

У меня был такой случай: однажды на уроке я поставил своим ученикам граммофонную пластинку Una furtiva lagrima — романс Неморино из оперы Доницетти «Любовный напиток» в исполнении Энрико Карузо. Запись блестяще сохранилась, и пластинка произвела отличное впечатление. Я спросил у малоопытных учеников, не знающих, о чём идёт речь (ария пелась, естественно, на итальянском языке), что хотел этой арией передать певец, какие чувства? Мне ответили: это поёт человек, убитый горем, переживший большое несчастье, и что печаль особенно сильно выражена во фразе M’ama! Si, m’ama, lo vedo!.. Тогда я вынужден был объяснить им, что это только итальянская традиция такая, когда певец поёт красиво, романтично и печально, а в арии говорится совсем о другом. В данном случае Неморино поёт о том, что он увидел в глазах любимой девушки слезинку, значит она его любит. Вот об этой радости-то он и поёт!

Хотел бы я услышать, как итальянский певец споёт каватину Берендея или романс Дубровского, песню Индийского гостя (хотя эта песня имеется в записи Джильи, и неплохо напета) либо песню Грицко из «Сорочинской ярмарки»? А когда к нам в 1936 году приезжал итальянский певец Энцо де Муро-Ломанто, он пел на русском языке арию Ленского «Куда, куда вы удалились», и у публики это исполнение вызывало скорее улыбку, чем удовлетворение — вместо горестного раздумья перед дуэлью был дикий искусственный темперамент «в клочья».