Записки русского тенора. Воспоминания, заметки, письма - [28]

Нельзя пройти мимо постановки в 1927 году «Бориса Годунова» (режиссёр В. Лосский, дирижёр А. Пазовский), также вызвавшей много споров. Трудности были невероятные. Впервые была введена оркестрованная М. Ипполитовым-Ивановым картина «У храма Василия Блаженного», до этого времени никогда не шедшая. Рецензенты бранили театр за то, что взята была оркестровка и редакция Римского-Корсакова. Многие хотели подлинного, а не причёсанного Мусоргского. По-видимому, доля истины в этих обвинениях была, так как в дальнейшем появилась редакция Павла Ламма, который максимально приблизил оперу к Мусоргскому, а Шостакович в наши дни пошёл ещё дальше и создал новую редакцию «Бориса», в которой опера идёт во многих театрах за рубежом. Но нам — тогда молодым людям, любящим музыку и учащимся петь, — нравилась редакция Римского-Корсакова за свою мелодическую распевность и, пожалуй, за шикарную помпезность постановки. В этом спектакле прежде всего были поиски самого Бориса. Партию несчастного царя пели баритоны — Леонид Савранский, Владимир Политковский и Дмитрий Головин. Рейзена в труппе ещё не было, а Александр Пирогов Бориса тогда не пел. Отлично шли польские сцены. С введением сцены у Василия Блаженного огромное значение приобрела фигура Юродивого, которая вышла на одно из первых мест в галерее персонажей. И карьера молодого Козловского во многом обязана именно этому образу. Искренно, смело раскрывший трагически чистый образ Мусоргского-Пушкина, Козловский своим светлым звуком, детской непосредственностью, характерной церковнославянской интонацией добивался воздействия пронзительной силы. Его остановившиеся глаза наполнялись слезами за «голодный русский люд-ы», как произносил последнее слово своего причитания Иван Семёнович. Отлично пели Сцену у фонтана Озеров и Обухова, а в другом составе Микиша и Максакова.

Два слова о «головановщине» — вопросе, который несколько искусственно, но всё же был поставлен в то время и поставлен так широко, что принял общегосударственный размах. Великолепный музыкант и дирижёр, не очень разбирающийся в политике, Николай Семёнович Голованов высказал мысль, что русской оперой должен дирижировать только русский дирижёр, ибо он якобы лучше передаст русский дух музыки. Сказано это было в связи с тем, что «Бориса» в Большом поставил Арий Моисеевич Пазовский. Голованову казалось, что дирижёр не совсем по-русски раскрыл содержание партитуры Мусоргского. Это было, конечно, проявлением национализма Голованова, но за это ухватились и объявили его антисемитом, вследствие чего ему пришлось уйти из Большого театра, а за ним — и многим другим, одинаково с Головановым мыслящим. Хотя это и курьёз, но с поста проректора Московской консерватории как антисемит был снят… именитый вокальный профессор Назарий Григорьевич Райский, еврей по национальности. Дело дошло до того, что даже Сталин написал статью о «головановщине»! Мне пришлось потом много и долго общаться с Николаем Семёновичем, и скажу, что он был очень принципиальным музыкантом, и для него на самом деле никогда не имел значения вопрос национальной принадлежности того или иного певца — лишь бы этот певец был выразителен в образе. Примеры тому — постоянная занятость в спектаклях Голованова Рейзена, Златогоровой и других артистов-евреев. А уж в оркестре он всегда занимал самых лучших музыкантов, причём, как известно, лучшие из лучших, как правило, были евреями. Я отвергаю саму мысль, что Голованов был антисемит.

Большим событием в творческой жизни театра было приглашение в число режиссёров-постановщиков Николая Васильевича Смолича из Ленинграда.

Ещё в 1929 году при директоре С. В. Александровском газеты писали: «Дирекция намерена устроить пересмотр всех старых постановок театра. Часть опер будет переделана, а часть совсем снята с репертуара». Тогда же был поставлен вопрос о постановке на сцене Большого театра по одной из опер национальных советских республик. С появлением в театре Смолича в театре началось новое веяние, носившее в себе и нечто «левацкое». Такой постановкой, без сомнения, стала опера Глинки «Руслан и Людмила» в 1931 году. Опытный музыкальный критик Маттиас Гринберг (Сокольский), прошедший большой путь музыковеда, писал об этой постановке: «По желанию Смолича опера была представлена как миф „о весне, о солнце“. Людмила — это земля, жаждущая оплодотворения. Руслан — символ весны, солнца. Черномор — олицетворение зимы, мороза, похищающего землю, которую Руслан освобождает от ледяного плена». Критик отмечает, что в музыке Глинки нет повода для подобных режиссёрских ухищрений, и скифская идея пантеизма здесь совсем не подходит. И внешне (художник Пётр Соколов) спектакль был оформлен довольно странно. На сцене при открытии занавеса находился зелёный холм в виде кургана. После увертюры этот холм, как корочки у апельсина, раскрывался, и там мы видели сидящий за столами двор князя Владимира со своей гридницей. Руслан был без бороды и т. д. Дирижировал Голованов (в прежней постановке оперу вёл Сук). Голованов почти полностью обновил исполнительский состав.

Кроме Пирогова, ранее певшего Руслана, эту партию поручили Рейзену и Батурину. Был найден отличный молодой Ратмир — Бронислава Златогорова, Финна пели Стрельцов и Ханаев, Баяна — Алексеев и Жадан, Фарлафа — Лубенцов и Бугайский. В таком составе «Руслан» шёл долгие годы, лишь изредка меняя отдельных исполнителей, режиссёрскую трактовку и музыкальных руководителей.