Записки пулемётчика - [4]
Интерес наш к военным занятиям не был праздным. Сразу после десятилетки всем нам предстояла служба в Красной Армии — уже вышел Указ, по которому призывной возраст для окончивших среднюю школу понижался до восемнадцати лет, какие бы то ни было отсрочки от призыва отменялись; знали мы, что воинская служба связана с жестким режимом и беспрекословным повиновением — и к этому себя готовили.
Из всех нас только один Коля Павлов всерьез, кажется, помышлял об институте. Очки он носил с сильнейшим увеличением, но даже и они плохо помогали: когда читал — зарывался головой в книгу так, что из-за обложки ничего не видно, кроме светловолосой макушки.
Военные занятия пролетели, как всегда, незаметно. А после них нас ожидал сюрприз: весь класс по распоряжению директора школы оставили на «после уроков». Оставили, собственно, не весь класс, а только часть его — злостную и недисциплинированную, то есть мальчишек.
Первым к классной доске учительница литературы вызвала Колю Бурханского.
Спокойный и уравновешенный, в движениях медлительный, даже, пожалуй, ленивый, а на язык дерзкий, Коля Бурханский мечтал после школы поступить в авиа-училище, стать военным летчиком. Вот только с носом у него явно было неблагополучно. Когда парень говорил — сильно гундосил, словно страдал хроническим, неизлечимым насморком.
Сейчас Коля стоял обреченно возле учительского стола и, повернув голову к окну, хотя там ровным счетом ничего не было, гнусавым голосом, крайне невыразительно, меланхолично и безбожно перевирая слова, декламировал:
— Очарованный!.. И очарованную!.. — изо всех сил, отчаянно, почти хором подсказывали ему так громко, что услышать можно, наверное, даже в коридоре: — И о-ча-ро-ван-ну-ю!
Но Коля Бурханский был выше подсказок, он просто не желал их слушать. Всем своим видом, выражением лица, голосом, гундосящим больше обычного, он демонстративно стремился подчеркнуть, что Блок для него, в сущности, совершенно безразличен. Блоку ли, его ли нежным стихам, туманным, символическим, сравниться с тем, что нравилось Бурханскому? Почти на каждой перемене будущий военлет пел:
— Нахал! Ну и нахал же ты! — повскакав на перемене из-за парт, окружили со всех сторон Колю Бурханского. — Ведь ты же нарочно коверкаешь слова! Нарочно дурачишься!
В вопросах литературы девчата по отношению к нам, парням, находились в полной оппозиции. Они были без ума от Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Некрасова, а мы тогда никого не хотели признавать, кроме Маяковского. На этой почве у нас часто возникали стихийные, очень шумные и очень путаные, как я сейчас понимаю, споры.
Больше всего по этим вопросам сталкивались мы со старостой класса Асей Луговой, нашей круглой отличницей.
— А как же, ребята, с Пушкиным, а? Как же с Пушкиным? — спрашивала она, обращаясь поочередно то к одному из нас, то к другому, и при этом заглядывала каждому в глаза: — Как же с Пушкиным, а? — твердила она, а на ресницах у самой — видно было издалека — начинали дрожать крупные бусины слез. Она никак не могла стерпеть обид, которые мы, современные ей бронтозавры, дремучие невежды, наносили любимейшему поэту.
Гордо мы проходили мимо тех слез: они нас не трогали.
Мы все были железные парни, смоляные да огненно-рыжие вихры и чубы, а некоторые, как я, ни вихров, ни чубов не имели, стриглись наголо, чтобы больше походить на новобранцев, молодых бойцов.
Собираясь на заседание школьного комитета комсомола, я принарядился: впервые в жизни надел костюм, который мои предусмотрительные родители приобрели для меня еще за два года до окончания школы. Костюм был не ахти какой — дешевый, хлопчатобумажный, но по тем временам достаточно солидный.
И вот заседание комитета комсомола, меня принимают в члены ВЛКСМ.
Кратко сообщил свою биографию, которая состояла всего из нескольких слов: родился (из озорства подмывало сказать — умирать еще не собираюсь); пока что не имею; не участвовал; не состоял...
Начались прения.
«Свой» парень Женя Обухов первый обрушился на меня с гневной обличительной речью! Со свойственной ему категоричностью и запальчивостью юного комсомольского вожака он заклеймил и пригвоздил меня, до конца разоблачив, как зачинщика, подстрекателя, подающего самый плохой пример для несоюзной учащейся молодежи.
— Ответьте мне, разве сможем мы, комсомольцы, терпеть такое поведение своего товарища? — сурово возвысив голос, обратился он к членам комитета. И не дожидаясь, когда кто-нибудь ответит, сам заключил, подытожил словами Маяковского: «Думай о комсомоле дни и недели! Ряды свои оглядывай зорче. Все ли комсомольцы на самом деле? Или только комсомольца корчат?»
По-видимому, Обухов был в тот день в сильном ораторском ударе, и мне, пожалуй, не следовало попадаться в такой неподходящий момент ему на глаза.
В комсомол меня все же приняли. И приняли единогласно.
В начале семидесятых годов БССР облетело сенсационное сообщение: арестован председатель Оршанского райпотребсоюза М. 3. Борода. Сообщение привлекло к себе внимание еще и потому, что следствие по делу вели органы госбезопасности. Даже по тем незначительным известиям, что просачивались сквозь завесу таинственности (это совсем естественно, ибо было связано с секретной для того времени службой КГБ), "дело Бороды" приобрело нешуточные размеры. А поскольку известий тех явно не хватало, рождались слухи, выдумки, нередко фантастические.
В книге рассказывается о деятельности органов госбезопасности Магаданской области по борьбе с хищением золота. Вторая часть книги посвящена событиям Великой Отечественной войны, в том числе фронтовым страницам истории органов безопасности страны.
Повседневная жизнь первой семьи Соединенных Штатов для обычного человека остается тайной. Ее каждый день помогают хранить сотрудники Белого дома, которые всегда остаются в тени: дворецкие, горничные, швейцары, повара, флористы. Многие из них работают в резиденции поколениями. Они каждый день трудятся бок о бок с президентом – готовят ему завтрак, застилают постель и сопровождают от лифта к рабочему кабинету – и видят их такими, какие они есть на самом деле. Кейт Андерсен Брауэр взяла интервью у действующих и бывших сотрудников резиденции.
«Иногда на то, чтобы восстановить историческую справедливость, уходят десятилетия. Пострадавшие люди часто не доживают до этого момента, но их потомки продолжают верить и ждать, что однажды настанет особенный день, и правда будет раскрыта. И души их предков обретут покой…».
Не каждый московский дом имеет столь увлекательную биографию, как знаменитые Сандуновские бани, или в просторечии Сандуны. На первый взгляд кажется несовместимым соединение такого прозаического сооружения с упоминанием о высоком искусстве. Однако именно выдающаяся русская певица Елизавета Семеновна Сандунова «с голосом чистым, как хрусталь, и звонким, как золото» и ее муж Сила Николаевич, который «почитался первым комиком на русских сценах», с начала XIX в. были их владельцами. Бани, переменив ряд хозяев, удержали первоначальное название Сандуновских.
Предлагаемая вниманию советского читателя брошюра известного американского историка и публициста Герберта Аптекера, вышедшая в свет в Нью-Йорке в 1954 году, посвящена разоблачению тех представителей американской реакционной историографии, которые выступают под эгидой «Общества истории бизнеса», ведущего атаку на историческую науку с позиций «большого бизнеса», то есть монополистического капитала. В своем боевом разоблачительном памфлете, который издается на русском языке с незначительными сокращениями, Аптекер показывает, как монополии и их историки-«лауреаты» пытаются перекроить историю на свой лад.