Записки пулемётчика - [2]

— Только, доложу я вам, братцы, долго лежать на одном месте пехоте противопоказано. Вредно для здоровья! Это уж я доподлинно знаю, в свое время изучил. Помаленьку начинаю приподнимать голову, осматриваюсь. Критическим оком стараюсь оценить обстановку. Вижу — недолет! Болванка плюхнулась впереди меня, за бугром, метрах в пятидесяти. Мазанул «фердинанд»-то! Ну да ладно, думаю, болванка свое место все равно найдет, не мое дело. Мое — ползти дальше. Ползу... А душа у самого уже и из пяток норовит выскочить. Шутка ли, до «фердинанда» того уже рукой подать, вот-вот он на меня навалится, да пойдет гладить, да утюжить!.. Па-а-теха!

— Ну уж и потеха! Скажешь тоже! — возразит Ивану кто-нибудь из новичков, еще не знакомых с Червонцевым и его привычкой повторять «потеха» почти так же часто, как и «ярды».

— А то нет? Да знаешь ли ты, что оно такое — «фердинанд»? — вскинет Червонцев свои удивленные, бездонно-голубые глаза на маловера. — Это же зверь!

Ты видел когда-нибудь, как они идут? Светопреставление! Моторы ревут, орудия гремят, огнем как языками красными облизываются. Дым, чад. Гусеницы — это же удавы! Извиваются, все на пути под себя подминают. Позади них — мертвая полоса, все искромсано, исковеркано, а перед ними — ты, собственная твоя персона! Руки, ноги распластал на земле, лежишь как артист, часа своего дожидаешься... Что — не потеха?

Как уж повелось, у Ивана Червонцева все выходило, что немцы его и били-то, и колотили, и гусеницами давили, и дух из него неоднократно выпускали. А он, бедняга, только якобы и делал, что от гитлеровцев спасался. Неудачник и только! Комический сюрприз его рассказов состоял в том, что мнимый бедолага оставался жив, сам нанося удары врагу. Мы-то хорошо знали, каков Червонцев; недаром он, товарищ наш, на гимнастерке носил орден Красного Знамени. Да и в кашевары-то Иван переквалифицировался из пулеметчиков, получив тяжелое, третье в своей фронтовой биографии ранение.

Вместе с Червонцевым служил в нашем полку еще один балагур — щупленький, невысокий солдатик. Мы его звали «ученым». Этот специально старался говорить не так, как все, а позатейливее да позаковыристее — страсть как хотелось выделиться остроумием. Но специально это не получается! Как ни старался он, изощряясь в каламбурах, а тягаться с Червонцевым так и не мог. Сам Иван сознавал свое полное превосходство и при случае был не прочь даже поддержать солдатика, прийти ему на помощь.

Делал это он, впрочем, своеобразно.

Начнет кто-нибудь солдатика разыгрывать, прокатываться насчет «профессора кислых щей» (а кого в пехоте не разыгрывали), Червонцев тут как тут. Подойдет, подсядет и ну «петь псалмы», слагать гимны! Уж говорил! — мед-сусло так и текло!.. И такой-то ты, парень, хороший, такой замечательный, а все остальные вокруг — «в подметки тебе не годятся, точно говорю! Ты их всех брось, шарамыжников, держись одного меня. Чуть что — только скажи...»

Мне даже приблизительно и то не передать, как здорово это все у Червонцева получалось. Разойдется, рассыплется в комплиментах — не столько своему подзащитному, сколько себе, а потом — с ходу:

— И-эх! Да что там и говорить! Дай-ка лучше, друг, закурить, табачку твоего попробовать! К слову как-то пришлось!..

Скажет так, хлопнет себя руками по карманам, показывая, что у самого-то, к сожалению, пусто, и глядишь — солдатик, его подзащитный, уже лезет беспрекословно за своим кисетом.

Знал ведь — Червонцев только еще начинал медоточить, а солдатик уже знал, куда тот клонит, к чему подсватывается, не в первый раз! Знал, а не мог ничего поделать, не мог ничего противопоставить простому и безыскусному, а потому, может быть, и такому все-сильному русскому слову.

Попробуй кто-нибудь обидеться на Червонцева? Просто-напросто не получилось бы, стоило только взглянуть на Ивана, увидеть его с хитрецой добродушное выражение лица, услышать, как он, слегка на волжский манер окая, рассказывает свои байки.

И еще один солдат, тоже немного окающий, вспомнился — Алексей Фатьянов.

С этим повстречался я уже в конце войны. В пятнадцатом запасном полку, где мы, вчерашние пехотинцы, собранные с разных фронтов и после госпиталей, проходили переподготовку.

На людях почти всегда молчаливый, даже застенчивый, Фатьянов ничем особенным среди других солдат не отличался, разве что был порослее многих, да шинель сидела на нем очень уж ладно, красиво. Он был уже тогда знаменит. На стихи, которые слагал наш Алексей, музыку писал композитор Соловьев-Седой.

Признаюсь: мне было тогда странно и удивительно видеть, что автор широко известных песен — «На солнечной поляночке», «Соловьи, соловьи» — носит такие же погоны, как и мы — рядового. Наверное, в этом звании он и демобилизовался, потому что война вскоре уже закончилась. А впрочем, за званиями Фатьянов, по-видимому, и не гнался. Я думаю так: захоти полковой наш поэт выдвинуться, позаботься он хотя бы чуть-чуть о своей военной карьере, за этим дело не стало бы.

Для нас, специально для нашего полка, Фатьянов написал песню о танкистах — о том, как «Тэ-тридцать-четверка и грозный Ка-Вэ, как брат и сестренка, идут по траве...» Все в полку знали эту песню, любили ее петь, гордились автором, ценили его верность солдатскому братству.