Записки о болгарских восстаниях - [61]

6

Рассвело. Настал памятный для батакчан день 3 мая. Солнце, как всегда, встало и озарило первыми своими лучами ужасную картину, которой оно вчера не видело, ибо скрылось за высокими вершинами Доспата. Эта картина произвела отнюдь не одинаковое впечатление на зрителей, хотя все они были людьми.

У батакчан, скрывшихся в церкви, кровь застыла в жилах, когда они увидели валявшиеся во дворе трупы своих односельчан. Оставшиеся в живых содрогнулись. Они поняли, что подобная участь ждет и их. Они закричали хрипло, отчаянно, увидев среди убитых своих детей, жен, матерей, отцов, мужей.

Неподалеку, опираясь на ружья, выстроились палачи. Они дико хохотали, издевались над мертвецами.

— Молодец вы, Хасан-Пехливан! Не думал я, что вы умеете так быстро рубить гяурские головы — как серпом жнете, — говорил с усмешкой оборванец-турок, на голые плечи которого уже был накинут болгарский крестьянский плащ.

Ночью он стоял на страже, а когда рассвело, пришел сюда поживиться.

— Правая рука у меня, наверное, целую неделю будет болеть, — жаловался верзила с почти белой бородой и пустой глазницей, напоминавшей чернильницу.

— Видите старикашку с отрубленным плечом, вон того, что скорчился, подогнув колени? — спрашивал третий изверг с обезьяньей мордой, показывая пальцем на труп убитого старика у стены. — Пока я ему резал шею, нож у меня зазубрился, как серп.

— Да, шея у него, как у свиньи, — подтвердило несколько голосов.

— Поглядите-ка, друзья, какую красивую черноокую гяурку мы в эту ночь зря погубили по недосмотру! — говорил башибузук, шевеля концом ружейного ствола платье семнадцатилетней девочки, ее хорошенькая головка была рассечена пополам, и мозг, вытекший из черепа, смешался с длинными волосами.

— Жаль! — бормотали чалмоносцы таким тоном, словно разговор шел не о зарубленной девочке, а о том, что скот потоптал грядку чеснока.

Так хладнокровно, так спокойно и шутливо разговаривали между собой «герои» Барутанлии. Среди этих жертв были еще живые, они просили головорезов добить их, чтобы больше не мучиться, но башибузуки нарочно не прекращали их мучений.

Впрочем, башибузуки недолго сохраняли спокойствие, недолго стояли сложа руки. Они знали, что работы еще много — ведь церковь стояла нетронутая. Они сделали передышку только на короткое время, то ли чтобы отдохнуть от ночных трудов, то ли желая полюбоваться на дела рук своих, желая порадоваться тому, что аллах добр, а падишах милостив, что настал их день, и жертвы в клетке, и не спастись им, даже будь они птицами.

Башибузуки сначала столпились у церковных дверей, теперь уже закрытых. Они силились открыть или выломать двери, но не могли. Впрочем, это не имело большого значения, ведь перед ними была всего лишь маленькая церковка. Башибузуки стали карабкаться на стены храма, и вскоре над головами запертых в нем жертв повисли ружейные стволы, всунутые в окна. Сверкнули вспышки пламени, засвистели пули, пронизывая по пять человек зараз. Застреленные роняли головы на грудь, но все еще долго продолжали стоять, как статуи, ибо толпа, теснясь, поддерживала их, не давала упасть на пол. Духота в тесной церкви стала еще нестерпимей, когда внутрь повалил пороховой дым. Отчаянные мольбы о пощаде раздирали воздух.

— Сдавайтесь, останетесь живы! — послышались голоса врагов.

«Упавший в море хватается за змею», — гласит наша пословица. Полуживые люди не верили вражеским посулам, их не раз обманывали, но, не видя никакого пути к спасению, понимая, что все равно их перебьют в церкви, открыли двери. Они снова понадеялись на то, что и у чалмоносцев есть человеческое сердце, что и хищный башибузук может почувствовать сострадание, сжалиться над осажденными, увидев своими глазами задушенных, растоптанных детей, и других детей, еще живых, но напуганных до полусмерти, плачущих вместе с матерями и сестрами. Как видите, зрелище было душераздирающее, беспредельно страшное, но лишь для человека с душой и сердцем, а не для башибузука.

Когда башибузуки подошли к дверям с ятаганами наголо, осажденные стали молить их о пощаде — женщины протягивали им своих детей, надеясь хоть чем-нибудь умилостивить кровопийц, пытались целовать рукояти окровавленных ятаганов, называли разбойников сыновьями, братьями, отцами… Все впустую! Башибузуки хладнокровно перешагнули через лежавшие у дверей трупы, как через поленницу дров, и снова пустили в ход ятаганы. Резня продолжалась несколько часов. Сначала людей обирали и пытали, требуя, чтобы они сказали, где спрятаны их ценности, потом закалывали. Некоторые мужчины спаслись, спрятавшись среди зарезанных и притворившись мертвыми.

4 мая Батак посетили новые гости. Это были хищные белоголовые орлы, не замедлившие примчаться, как на парусах, из-за вершин Доспата. Стервятники взмахивали крыльями, вытягивали головы, спускались с заоблачных высот на окрестные холмы и ждали своего часа.

В тот же день Барутанлия отдал приказ временно прекратить резню, то ли для того, чтобы его герои могли отдохнуть, то ли для собственного своего удовольствия, чтобы причинить нравственные страдания уцелевшим жертвам. А может быть, ждал указаний от татар-пазарджикских беев. Как оказалось, он послал в тот день арнаута Селима к Али-бею в Татар-Пазарджик с письмом, в котором кратко излагал принятые им в Батаке меры, направленные к «сохранению тишины и спокойствия». В этом письме он спрашивал бея, как поступить с оставшимися в живых батакчанами.