Записки о болгарских восстаниях - [39]

В конце концов и компас, и собственный наш рассудок довели нас до того, что мы заночевали чуть ли не в тех самых местах, где были 3 мая, а возможно, и еще дальше… А дождь барабанил по нашей одежде. Мы сложили костерчик — густой туман скрывал нас от башибузукского ока; но мог ли нам помочь слабый огонек? Сидишь у костра — обжигаешь руки и ноги, а спине так холодно, точно ее кусают голодные псы. Я уж не говорю о «внутренней борьбе», то есть «революции в животе». Там что-то клокотало и щелкало, словно четки хаджи. Мы уже не боялись башибузукских карательных: отрядов, но стали опасаться не на шутку, как бы нам не застрять в этих горных трущобах и не умереть голодной смертью. На другой день повторилось то же самое, с той разницей, что «революция в желудках» приняла еще больший размах, и ребята стали есть не только щавель, но и буковые листья. Страшное отчаяние овладело нами. С каждым часом нам становилось все яснее, что мы обречены на гибель. Мы были сломлены и без содействия карательных отрядов.

После полудня подул западный ветер и разогнал густой туман, который поднялся из низин и окутал горные вершины.

Можете себе представить, как мы обрадовались, заметив в ближней ложбинке овечью кошару, где играли и бегали белые ягнята и черные, как черти. козлята!.. Еще больше мы возликовали, когда, посмотрев в бинокль, увидели хижину, а в ней чабана, который месил тесто у очага! Ни слова еще не было сказано о том, что надо бы послать к хижине кого-нибудь взять хлеба и другой еды, а Господин Бакырджиев и Вакарелчанин уже вскочили на коней и только ждали приказа, чтобы тронуться в путь. С ними отправились несколько далматинцев и других повстанцев, всего человек десять- двенадцать. Кроме хлеба, муки и соли, им приказали взять десятка два барашков, а кроме того, доставить в отряд и чабана. Мы хотели узнать от него, где находимся и в какую сторону нам следует отправиться, чтобы достигнуть намеченной цели.

— Детки, гоните всю отару целиком, ради бога! — кричал далматинец Джуро.

Всадники вихрем помчались к кошаре, а отряд остановился на поляне, поросшей густой зеленой свербигой. Коней пустили пастись. Все мгновенно оживились, словно хорошо выспались, сразу заговорили, стали предлагать различные планы действий. Словом, как только отряд понял, что скоро будет хлеб, ему стало море по колено.

— Где ж это слыхано-видано, чтобы в Стара-Планине да голодать! — говорили, поглядывая на кошару, самые пылкие, и у них текли слюнки, а кошару уже снова заволакивал туман.

Многие принялись напевать повстанческие песни, о которых в последние дни и не вспоминали. Наша героиня, госпожа Ионка, белое лицо которой за два дня стало смахивать на лицо мертвеца, оказалась женщиной запасливой; оказывается, она еще в Петриче положила в свои чересседельные сумы несколько караваев хлеба и пол-оки брынзы, разумеется без ведома товарищей. Но теперь, когда нам вскоре предстояло угощение в виде теплого свежего хлеба и сочной баранины, она решила, что незачем ей возить с собой сухие корки, и своей маленькой ручкой принялась раздавать бойцам эти припасы — по крошечному кусочку.

Снова все вокруг окутал туман, пошел мелкий дождь. Не минуло и четверти часа, как дозорные, стоявшие ниже, доложили, что на берегу реки, к которой направились наши парни, гремят ружейные выстрелы, но очень глухо, словно из-под земли, так что сами дозорные не были уверены в том, что слышат именно стрельбу. Мы не обратили большого внимания на их слова, так как еще не встречались с карательными отрядами и, веря в «девственность» этих гор, считали, что здесь мы застрахованы от нападения. Пока мы раздумывали, почему дозорные вообразили, что слышат выстрелы, появился сам Господин Бакырджиев, но не с той стороны, откуда его ждали, а с противоположной. За ним следовал Янко Копривштинец: вся спина его коня была в крови. Всадники мчались во весь опор. Вот они подъехали, а мы поднялись им навстречу, и что же мы увидели!.. Несчастный Бакырджиев обливался кровью: одна рука у него висела, как плеть, а лицо было белее полотна.

— Перебили парней! Лес кишит карателями, — едва выговорил он и поник гордой головой.

—

Подождав около четверти часа своих заблудившихся товарищей, мы стали спускаться в сумрачное ущелье, пробираясь сквозь такую чащу, что казалось, будто сюда от сотворения мира не ступала человеческая нога… Этот путь пришлось выбрать потому, что, по словам Янко, ранившие его турецкие каратели разделились на два отряда и тронулись нам наперерез.

В ущелье мы спускались бегом, точнее — чуть не кувырком. Сгнивший сухой валежник трещал у нас под ногами, и эхо разносило шум по непролазным дебрям. Впереди из чащи выскочили серны; они пробежали совсем близко от нас, но разве мы смели стрелять? Наша героиня, как и все, шла пешком, так как в этом месте нельзя было ехать на коне, и черная юбка ее цеплялась за каждую ветку, как рваный невод.

— Ох, мама, мама! Для того ли ты меня родила, чтобы я бродила с гайдуками! — сетовала она и с ловкостью серны продиралась сквозь чащу.

Но врагами нашими были не только туман, карательные отряды, кручи и голод; еще один враг — дождь снова начал одолевать нас. Он лил как из ведра. Больше двух часов спускались мы по крутому склону, доступному только медведям, но дно долины было все еще далеко; а там, вероятно, текла прозрачная быстрая речка — до нас доносился шум воды. Нас никто не преследовал, но карательные отряды были близко, вот почему нам пришлось забраться в эту глушь. Иначе, мы, конечно, не рискнули бы сюда сунуться.