Записки о болгарских восстаниях - [34]

Он не решался назвать свой отъезд в Пазарджик наиболее подходящим для этого словом; но, как ни толкуй его речи, смысл у них был один: «Удираю»…

Но разве это означало, что Консулов отступник? Мог ли он отправиться с нами? Нет, этому мешало его положение в обществе, его авторитет и все то, что помогло ему сделаться видным человеком. Брось он все это, стань он под наше знамя, он стал бы исключением из общего правила, опроверг бы неопровержимое, доказал бы, что богатые и образованные люди не жалеют своей жизни, то есть совершил бы нечто неслыханное и невиданное до сего времени. Я молюсь лишь об одном: пусть все наши богачи будут такими, как Георгий Консулов, сделают хоть половину того, что сделал он.

—

ГЛАВА ПЯТАЯ ПОДАВЛЕНИЕ ВОССТАНИЯ

1

Пробыв два-три часа в Белове, летучий отряд после полудня выехал в село Ветрен. В другие города — Татар-Пазарджик, Батак или Брацигово — мы не хотели ехать по двум причинам. Во-первых, по уверению беловчан, туда и нельзя было пробраться, так как эти места уже кишели турками — башибузуками и регулярными войсками; а во-вторых, мы получили из Копривштицы письмо, подписанное Тодором Каблешковым, в котором он сообщал, что Клисура оказалась в тяжелом положении, надо поспешить туда на помощь.

Весть об этом тяжелом ударе — первом с тех пор, как мы восстали, — сохраняли в тайне; о ней узнали лишь несколько человек. Будь эта новость известна всем, она, конечно, произвела бы убийственное впечатление. Прошло уже много часов с тех пор, как пришло это письмо, а Бенковский все не хотел говорить о нем. Не ждал он, не ждали мы все, что услышим подобные вести так скоро.

—

Часов в двенадцать мы направились в еледжикский лес, рассчитывая послать оттуда помощь клисурцам или же самим выехать в Клисуру. Снова хлынул дождь, и ружья вымокли. Погода была очень плохой, ночь темной, поэтому многие повстанцы заблудились в чаще и кричали, чтобы дать о себе знать. Среди них оказался и писарь Белопитов, которого Тодор-гайдук нашел только на другой день в беловском лесу.

К Еледжику подъехали на рассвете, усталые, измученные: бойцы две ночи не смыкали глаз. Туман был такой густой, что мы бы и вражеских ружей не увидели, разве что поднесли бы их к самым глазам. Еледжикские повстанцы пали духом, да и немудрено. Здесь уже знали, что турки разгромили и сожгли Клисуру: сожгли и Петрич, как только мы оттуда уехали: та же участь ожидала и повстанческий лагерь в Еледжике.

Мы решили в тот же день напасть на окрестные черкесские селения, может быть, даже на Ихтиман, где, по рассказам очевидцев, находился склад оружия и пороха. Особенно на этом настаивали далматинцы. Шутич и Альбрехт выразили желание возглавить эту экспедицию. Нападение предполагалось совершить ночью. Но соглашались ли на это еледжикские повстанцы? Нет. Они нисколько не интересовались тем, что происходило за пределами их лагеря. Если теперь многие города во главе с учеными мужами отделяют себя от других и знать ничего не хотят об иных городах, где живут их братья, то чего можно было требовать от еледжикских повстанцев? Ведь ни один из них даже понятия не имел о таких отвлеченных вещах, как единство государства или страны. Они твердили, что должны охранять Еледжик, обеспечивать безопасность своих семей — и только.

— С нами вот-вот произойдет то, что стряслось с клисурцами и петричанами, — говорили они. — Значит, не в наших интересах отдаляться отсюда.

Тщетно Бенковский и далматинцы расточали свое повстанческое красноречие: не оставалось никаких сомнений в том, что мы здесь уже не имеем влияния.

— Где же винтовки, которые нам должны были прислать из Румынии? Почему наши молодцы еще не переправились через Дунай? — раздавались недовольные голоса еледжикских повстанцев.

А дождь лил как из ведра. Он окончательно парализовал все наши действия. Женщины и дети, промокшие до костей, дрожали от холода и вопросительно смотрели на нас. Даже шалаши, крытые буковой листвой, не спасали от дождя. Разница была лишь в том, что в шалаши дождь проникал сквозь листву и падал на голые шеи еще более крупными каплями.

Еледжикским повстанцам снова предложили испытать ружья. Оказалось, что из четырехсот ружей лишь десятая часть не вышла из строя. У одних стрелков пули, вылетавшие из поврежденных ружей, падали в нескольких шагах от них: у других загорался лишь порох: у третьих лишь щелкали курки. Неприятно запахло испорченным порохом, словно вывалили несколько кадок сгнившей кислой капусты. Положение было тяжелым. Нас легко могли бы разгромить и без пушек — хватило бы полсотни солдат со Шнейдерами да двух десятков черкесов с винчестерами. Я не говорю уже о бумажных патронах, которые мы носили в жестянках из-под керосина в кожаных сумках: не нужно было и дождя, чтобы их испортить, — ведь вся одежда повстанцев промокла до нитки, и пронизывающая сырость, от которой расползалось допотопное крестьянское сукно, превратила наши скромные боеприпасы в черное тесто.

Но надежда, святая надежда, на которой весь мир держится, еще поддерживала и в нас силы и мужество. И ей способствовала неизвестность — отсутствие сведений о других революционных округах и пунктах, которое мы толковали в желательном для себя смысле. Пусть у нас плохо, ну а Велико-Тырново с его многочисленной кавалерией? А гайдуцкий Сливен и его бойцы, опоясанные широкими кушаками, уже с марта наводнившие леса? А Враца? А «Кровавые письма» ее главного апостола С. Заимова, который оповестил всех, что его округу не терпится начать восстание?.. Бывало, перебираешь все это в уме, и гибель Петрича и Клисуры представляется тебе не более важной, чем разрушение какого-нибудь муравейника. Кроме того, мы имели глупость воображать, будто после первого же удачного сражения с неприятелем добудем немало хорошего оружия. Далматинцы, основываясь на наших же сведениях, вселяли в нас надежду на победу. Итак, мы сами себя обманывали.