Записки о болгарских восстаниях - [17]

Как я уже отметил, это было 20 апреля.

Жизнь шла своим чередом. Часу в шестом по турецкому времени мы пообедали, потом занялись обсуждением своих вопросов; дядя Иван под всякими предлогами то и дело заглядывал в нашу комнату; начальник стражи, воевода Ворчо, стоял у ворот, по-воеводски крутя усы; писари соревновались в переписке воззвания, и каждый старался сделать побольше копий; погода стояла прекрасная, все кругом было погружено в глубокую тишину.

Но вот, примерно в половине девятого ворота во дворе дяди Ивана распахнулись. Ворчо не сразу открыл ворота — сначала удостоверился, что стучат свои люди, и только тогда впустил их.

Странно!.. Что могло случиться? Ведь все наши люди знали, что днем входить в помещение, где остановились апостолы, разрешается лишь поодиночке, чтобы не вызвать подозрений и не выдать местопребывания этих «грозных людей». И вдруг мы с изумлением увидели, что в наше неприкосновенное жилище вошли не один и не два человека, а десять-двенадцать — почти все панапорские комиссары. С ними был и какой-то незнакомый парень лет двадцати пяти, по лицу которого, покрытому загаром, пылью и потом, легко можно было догадаться, что пришел он издалека и в пути очень торопился. Можете себе представить, как мы были поражены!.. Комиссары шли, опустив головы, с озабоченными лицами; по всему было видно, что они явились неспроста, — должно быть, произошло что-то важное.

— Берите револьверы! — крикнул Икономов, и все мы, вскочив на ноги, побежали к воротам навстречу комиссарам.

— Что случилось? Что с вами? Почему пришло столько народа? — спрашивали мы в один голос. — Может быть, нас выдали?

— Нет, не то… Но дело уже сделано… — ответили комиссары, немного помолчав.

— Не мучьте меня! Говорите скорей, — громко крикнул Бенковский.

Комиссары, виновато переглядываясь молчали, и на лицах их по-разному отражалась тревога — кто бледнел, кто краснел. Было ясно, что пришли они действительно неспроста. Мы решили, что кто-то нас выдал.

— Вот уже три часа, как в Копривштице гремят выстрелы, — отозвался, наконец, один из них.

— Восстание началось, — проговорил Павел Бобе-ков взволнованным голосом.

— Кто это видел?.. Говорите же, братья, если вы истинные болгары! — кричали апостолы.

— Мы принесли письмо от Каблешкова, подписанное кровью, — ответил кто-то из комиссаров.

Крупные слезы полились из глаз повстанцев: все в один голос воскликнули: «Восстание! К оружию!». Бенковский бросился к Бобекову — тому, кто первый произнес слово «восстание», — поцеловал его в губы и, не говоря ни слова, — чего он был и не в силах сделать, — бросился обнимать своих товарищей, также заливавшихся слезами… Торжественная минута! Панагюрские комиссары смотрели на нас с благоговейным страхом — никто и пошевельнуться не смел: все молчали! Многое можно было бы сказать, но перед обуревавшими нас чувствами отступили и благоразумие и дерзновение.

Я не в состоянии передать все величие этой сцены.

— Письмо Каблешкова! Скорее письмо! — кричали мы в один голос, стараясь выхватить у комиссаров письмо.

Оно досталось Волову, но руки его дрожали, и он был не в силах распечатать конверт. И кон омов отобрал у него письмо и начал было читать, но как только произнес обращение: «Дорогие братья!», язык у него стал заплетаться, и нельзя было разобрать ни слова.

Наконец Бенковский громким голосом прочел письмо. В нем было написано:

«Братья!

Вчера к нам в село явился из Пловдива Неджиб-ага и сделал попытку арестовать нескольких человек, в том числе меня. Зная о вашем решении, вынесенном на собрании в Обориште, я созвал группу повстанцев, мы вооружились и, напав на конак[12], убили мюдюра[13] и нескольких жандармов… Сейчас, когда я пишу это письмо, перед конаком развевается знамя, гремят выстрелы, которым вторит звон церковных колоколов, и отважные повстанцы обнимают друг друга на улицах!.. Если вы, братья, истинные патриоты и апостолы свободы, последуйте нашему примеру в Панагюриште…

Копривштица, 20 апреля 1876 года.

Т. Каблешков».

Под этим текстом было следующее примечание:

«Я своими глазами видел все то, что описано в письме Тодора. Отправляюсь в Клисуру, чтобы там совершить то же самое.

Н. Караджов».

— Мятеж! Восстание! Скорей, Бобеков, сзывай сотников, звоните в колокола! Стреляйте из ружей — пусть все знают, что началось восстание! К оружию! Чего вы ждете? Наши братья уже сражаются, — гремел Бенковский.

Да и все мы кричали во все горло.

— Подождем немного!.. Давайте разберемся получше… Еще не настало время, ничего» еще не готово, — пытались нас удержать комиссары — представители панапорского населения.

Однако их разумный, но слабый голос не оказал на нас никакого воздействия. Во дворе дяди Ивана, среди грома ружейных выстрелов и грозного свиста пуль, он был как «глас вопиющего в пустыне». Любопытно, что первое ружье — охотничья двустволка, — с которым я выскочил во двор, оба раза дало осечку. Вслед за мной выбежал Волов с ружьем шаспо, и гром двух выстрелов, грянувших один за другим, разорвал тишину в дотоле мирном селе.

Комиссары перестали упорствовать — жребий был брошен. Они быстро вышли из дома дяди Ивана, говоря, что бегут снарядиться и вооружиться. Выходили они уже не с таким смиренным и боязливым видом, с каким явились сюда всего несколько минут назад. Гром выстрелов и наше воодушевление, очевидно, подняли их дух. Вместе с ними ушли секретари, Белопитов и Тома Георгиев, которые тоже спешили привести себя в должный вид — бросить ненавистные фесы и заменить их высокой бараньей шапкой, которую носит простой народ. В доме дяди Ивана остались только мы, четыре апостола, и представитель Перуштицы Басил Соколский.