Записки молодого человека - [52]

Представителем моряков в штабе фронта был по­жилой вице-адмирал из старых морских офицеров, человек очень высокого роста, стриженный ежиком и своим видом напомнивший мне фотографии вре­мен первой мировой войны.

Вице-адмирал сидел на диване напротив меня, подперев голову рукой, и смотрел статью, полузак­рыв веки. Казалось, что он спит. О том, что он чита­ет, свидетельствовала только его рука, мерно пере­вертывавшая страницы. Наконец он поднял на меня усталые глаза, с полминуты разглядывал меня, как какую-то непонятно зачем к нему попавшую букаш­ку, и, сказав равнодушным голосом: "Я возражений не имею",— поднялся и ушел.

Ночью статья была снова отдана адъютанту Козло­ва, и мы с Мержановым остались ночевать в штабе на диванах.

С утра опять шла метель, самолеты опять не лете­ли. А между тем было уже третье число, Тогда мы решили изменить свой план и двухчасовым поездом двинуться в Новороссийск, чтобы оттуда добирать­ся до Крыма морем. В Керчь или в Феодосию — в зависимости от того, куда пойдет ближайший корабль.

Утро ушло на ожидание того, когда Козлов даст "добро" и можно будет отправить статью. Это про­изошло за двадцать минут до нашего отъезда, и я уже в последний момент попросил других коррес­пондентов, в порядке товарищеского одолжения, передать ее по телеграфу. В Москву статья попала, но по ряду причин в газете не пошла. Впрочем, может, и к лучшему, что эта статья, повествовавшая об операции, начавшейся столь блестяще и кончив­шейся столь плачевно, так и не появилась в печати.

Мы добрались до вокзала по заваленным снегом краснодарским улицам и сели в поезд дачного типа, который через шесть часов довез нас до Новорос­сийска. Мы шли в темноте под какими-то арками, по­том через какой-то туннель и наконец через полча­са ходьбы добрались до набережной, где в неболь­шом двухэтажном доме помещался штаб Черномор­ского флота. Я надеялся застать там знакомого мне по Одессе члена Военного совета флота Азарова, но его не было, и пришлось обратиться к комиссару тыла, который посетовал, что, прибудь мы всего на полчаса раньше, мы бы еще поспели на крейсер "Красный Кавказ", который ровно две минуты назад — комиссар тыла при этом посмотрел на ча­сы — отвалил от стенки и пошел в Феодосию.

Не очень-то доверяя такой слишком уж картин­ной точности, я попросил комиссара все же позвонить в порт — может, крейсер еще не отвалил. Он ответил, что во флоте точность — это действительно точность. Но я все-таки попросил его еще раз поз­вонить.

Когда он позвонил, выяснилось, что крейсер еще здесь, но должен отвалить с минуты на минуту. Мы взяли у комиссара записку и, как угорелые выскочив нз штаба, в сопровождении краснофлотца понеслись по набережной на дальний причал, у которого стоял крейсер. Все причалы были полны судов. Стояла мо­розная погода, и шел снег. Над морем и над набе­режной курился густой белый пар.

Гулко шагали краснофлотские патрули. Минут через двадцать бе­га мы добрались до крейсера, который еще и не ду­мал отваливать. На него догружали орудия, ящики с боеприпасами, автомашины и многое другое. Кроме грузов, на крейсере шли в Крым штабные работники 44-й армии, командование которой уже находилось в Феодосии.

Моряки по зимнему времени имели на крейсере не столь щеголеватый вид, как обычно. Оии ходили в полушубках, отличаясь только своими черными морскими шапками.

Прошел еще час, прежде чем мы отвалили. Двое моряков рассказывали о первом дне высадки, но мне так хотелось спать, что я не выдержал и заснул.

Феодосия, которую я помнил с детства

В Феодосию мы пришли в четыре часа утра. При­швартовались и начали выгрузку.

Мы с Мержановым, по своей корреспондент­ской торопливости, выбрались на берег чуть ли не первыми. Все причалы, весь берег были загромож­дены ящиками с боеприпасами, еще какими-то ящи­ками и машинами. Поодаль виднелись фантастиче­ские очертания вдребезги разбитых складов, взор­ванного железа, изогнутых и вздыбленных в небо крыш. У низкой портовой стенки, которую я помнил в Феодосии с детства, с двадцать четвертого года, валялись скрюченные трупы немцев.

Немного поблуждав среди всего этого лабиринта развалин и обломков — результата обстрела нашей артиллерии в ночь высадки и последовавших за на­шей высадкой немецких бомбежек,— мы выбрались из пределов порта.

Город поднимался вверх большой подковой. Он был в этот час черным и пустынным. Стоял мороз — девятнадцать градусов,— а на юге мороз всегда ка­жется более злым, чем на севере. С моря дул силь­ный шквалистый ветер. Дома зияли пустыми, разби­тыми окнами. Многие были разрушены. То не было половины стены, то прямо в стене была дыра от снаряда. Открытые настежь двери со стуком хлопа­ли на ветру, дребезжали и сыпались вниз разбитые стекла, а перегоревшие железные листы спускались с крыш выгоревших домов, точно знамена, и при сильных порывах ветра с лязгом били по стенам.

Чем выше поднимались в гору, тем больше попа­далось нам брошенных немецких машин — и грузо­вых и легковых. Кое-где на тротуарах и на мостовой еще валялись трупы немцев. Их еще не везде убра­ли. Город был взят врасплох. Весь автотранспорт, который и в гаражах и на улицах нз-за морозов сто­ял у немцев со спущенной водой, так и остался там, где оиебыл оставлен на ночь.