Записки молодого человека - [29]

Что до меня, то я все эти дни, чтобы меньше думать о происходившем кругом, забирался в каюту третьего помощника, когда он был на вахте, и пи­сал там стихи. Я написал за эти дни семь или во­семь стихотворений. В том числе "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..." и "Словно смотришь в бинокль перевернутый". А что еще было делать, кроме писания стихов? На душе было скверно, а в животе пусто. И все это, вместе взятое, делало ме­ня злым и работящим.

К концу четвертых суток мы дошли до кромки льда у устья Северной Двины. Сначала в заливе лед был нетвердый, а дальше, в реке, стояло густое, толстое, сплошное сало. Через три часа хода выяс­нилось, что мы двигаемся с максимальной скоро­стью двести-триста метров в час. Но и для того, чтобы сделать эти двести-триста метров, приходи­лось все время форсировать машину, давать зад­ний и передний ход, опять задний, опять передний, а толку не выходило почти никакого.

Впереди с обеих сторон уже были видны берега. Судя по тому, что застряли не одни мы, а еще не­сколько пароходов, пришедших раньше нас, ледокол уже давно ожидали. Мы думали (потом это подтвер­дилось), что как раз в это время пришел караван английских судов с военными грузами, и ему проби­вали путь все наличные ледоколы.

Наш капитан дал радиограмму начальству, что он ждет ледокол этой ночью. Учитывая, что у него две с половиной тысячи людей на борту, он был уверен, что ледокол пришлют. Настроение в этот вечер у всех было лучше. Никто из ехавших на пароходе не хотел верить, что мы можем застрять теперь здесь, в виду самого Архангельска. Но на следую­щие, пятые, сутки ледокол не появился. Мы продол­жали медленно двигаться во льдах. Многие люди на борту уже явно голодали. Появились больные. Док­торша Клава приходила в кают-компанию и рыдала навзрыд, говоря, что она не может больше ходить по трюмам и видеть, что там происходит.

Капитан послал вторую радиограмму.

На шестые сутки мы продолжали по-прежнему то­лочься во льдах, а в общем за последние двое су­ток продвинулись всего на двадцать километров. Оставалось еще километров тридцать пять. Берега теперь были совсем близко; на левом виднелось да­же какое-то селение. Если бы был твердый лед, то можно было бы спустить людей на берег по льду. Но кругом корабля стояло сплошное сало. Невоз­можно было ни пройти пешком, ни проехать на лод­ке.

Вечером на шестые сутки появился первый покой­ник. Его вынесли из трюма и прямо на носилках положили на палубе, накрыв брезентом.

Поздно ночью, когда на корабле все уже спали, Зельма увидел, как к этому трупу, озираясь, подо­шел какой-то человек, быстро сунул руку под бре­зент и, вытащив оттуда краюху хлеба, спрятал ее за пазухой. Видимо, он боялся, что другие, уже начав­шие голодать люди заставят его поделиться этой краюхой, и спрятал днем хлеб под брезент рядом с трупом, где никому бы и в голову не пришло ее искать.

В эту ночь несколько человек пассажиров, решив, что команда прячет у себя на камбузе запас продо­вольствия, взломали камбуз. На самом деле на кам­бузе почти ничего не было. Команда тоже сидела на голодном пайке. Мы второй день ели только хлеб и пили кипяток. Но самый факт взлома камбуза го­ворил о серьезности положения.

Весь седьмой день пароход представлял собой странное зрелище. Все, кто только мог, толпились на том борту, откуда был виден архангельский бе­рег. Толпились и упорно смотрели в ту сторону, словно, стоя у этого борта, они были ближе к це­ли. Это было невольное, но сильное общее чувство, почти психоз, который очень трудно было преодо­леть.

Пароход, как мне потихоньку сказал капитан, в этот день уже не двигался ни взад, ни вперед. Но, чтобы поддержать настроение измученных людей, ка­питан гонял машину все время взад и вперед. Паро­ход отходил назад, потом снова порывался вперед, опять назад, опять вперед...

Вечером капитан вызвал к себе полкового комис­сара и меня и сказал, что люди измучились, поте­ряли терпение, и поставил перед нами вопрос: что делать? Перебирая все возможности, вспомнили, что на корабле среди других грузов есть несколько бо­чек сушеных тресковых голов. Их везли из Канда­лакши в Архангельск на завод для изготовления клея. Головы были сухие и почти несъедобные, но я посоветовал капитану зарядить на ночь камбуз, распарить в котлах и кипятке эти головы и раздать всем находившимся на пароходе.

Так как на пароходе к этому времени насчитыва­лось уже около трехсот пятидесяти больных, мы ре­шили сообща послать закрытую телеграмму в Во­енный совет Беломорской флотилии. Текст был при­мерно такой: "Терпим бедствие положение угрожа­ющее на борту две с половиной тысячи человек не­сколько дней без еды есть смертный случай, три­ста больных немедленно необходим ледокол во из­бежание несчастья". Эта радиограмма была отправ­лена среди ночи.

В камбузе всю эту ночь обваривали тресковые го­ловы и утром роздали всем по куску.

Мы ждали ответа на телеграмму, но ответа все не было и не было. К концу дня течение сблизило нас с застрявшим, как и мы, во льдах тральщиком, с ко­торого после наших сигналов о бедствии ухитри­лись переправить нам два мешка сухарей. Боль­шего они не могли нам дать, потому что тоже давно стояли, здесь и тоже были голодны, По­лучив эти мешки, роздали пассажирам по кусочку сухаря.