Записки молодого человека - [30]

Наш лесовоз по-прежнему давал то передний, то задний ход, все еще пытаясь создать иллюзию, что мы как-то двйгаемся.

После раздачи тресковых голов и сухарей день прошел сравнительно спокойно. Наступила ночь. Ни­когда не забуду этой картины. Почти черное небо, еле-еле выглядывающая из-за облаков луна, а со всех сторон на порядочном расстоянии друг от дру­га дюжина вмерзших в лед больших и малых су­дов. И вдруг среди ночи впереди — огни ледокола "Сталин". Они медленно, но верно приближались к нам. Весь пароход проснулся. Люди толпились на палубе. Ледокол выходил все ближе. Наконец уже оказалось возможным переговариваться с ним в ру­пор. Ледокол стал разворачиваться так, чтобы про­бить лед и дать нам возможность пройти в кильва­тере.

Среди ночи на всех судах зажглись бортовые огни. Все они пришли в движение. Каждое судно стремилось поскорее приблизиться к этой пробитой ледоколом дорожке, чтобы поближе к ледоколу вой­ти в состав кильватерной колонны. Нам удалось пристроиться за ледоколом первыми.

Пассажиры так густо толпились на палубе, что мешали работать матросам. Несмотря на все пере­житое до этого, после появления ледокола людьми овладело праздничное настроение, Я стоял наверху, в рулевой рубке, и наблюдал за всей этой карти­ной: за движением во льдах, за сигнальными крас­ными и зелеными огнями. Слушал хруст льда и кри­ки перекликающихся в рупоры капитанов. После ча­сового маневрирования мы пристроились за ледоко­лом и тихо двинулись.

На следующий день, в три часа дня, мы сошли со "Спартака" на пристань Соломбала, на окраине Архангельска.

Москва, декабрь...

Вечером, устроившись в одном из голых номеров только еще начинавшей оборудоваться гостини­цы, я вспомнил, что сегодня 28 ноября — мой день рождения. В гостинице не было ни ресторана, ни столовой, но одна комната была отведена под буфет, и мы после голодовки, достав там бутылку спирта и закуску, выпили у себя в номере за мое здоровье.

Ночью из кабинета директора гостиницы я, к соб­ственному удивлению, дозвонился до Москвы. Теле­фон в коммунальной квартире, где жили мои старики, вдруг ответил: к нему подошла сестра отца — тетя Варя, и от нее я узнал, что и отец, и мать, и все другие близкие мне люди уехали из Москвы в эва­куацию еще в конце октября.

Мы задержались в Архангельске, пробуя улететь в Москву самолетом. Мы предпочитали самолет, по­тому что, по нашим тогдашним соображениям, это было надежнее. Самолет так или иначе мог сесть в Москве, а Северная дорога за эти дни, пока мы станем добираться, могла оказаться перере­занной.

Забыл сказать, что вдогонку за первой телеграм­мой, вызывавшей меня в Москву, Ортенберг прислал в Мурманск вторую, в которой требовал, чтобы я перед выездом сделал для газеты материал об анг­лийских и американских пароходах, приходящих с грузами в наши порты. В Мурманске этого сделать было нельзя — в те дни туда приходили только анг­лийские военные суда,— а в Архангельске в ожида­нии самолета я попробовал это сделать.

Ребята поехали фотографировать летчиков, а я, выпросив у моряков переводчицу, очень молодень­кую и старавшуюся быть именно поэтому особенно солидной, которую я за ее солидность называл не иначе как "товарищ техник-интендант второго ранга Тамара Платонна", поехал на Вторую Бакрицу, к месту предполагаемой стоянки каравана. Однако, когда мы туда приехали, нам сказали, что английские кораб­ли, которые должны прийти сюда, еще не пришли. Люди, пославшие нас сюда, оказались оптимиста­ми, не учитывающими состояние льдов в Северной Двине.

Из-за ожидания самолета мы пропустили один поезд, но я за это время сделал три дела. Узнав о награждении английских летчиков, четверо из ко­торых упоминались в моем очерке "Общий язык", от­правил этот так и не отправленный в свое время из Мурманска очерк по военному проводу в Москву, написал за одни сутки поэму "Сын артиллериста", а на другой день закончил книжку стихов "С тобой и без тебя", дописав последние строчки стихотворе­ния "Я, перебрав весь год, не вижу...".

У меня тогда было смутное чувство. Было неясно, как все обернется в моей личной жизни, да и ехал я в Москву, представляя себе сложившееся там по­ложение еще более тяжелым, чем оно было на са­мом деле. В общем, не зная, что там со мною будет дальше, я хотел, чтобы эта только что законченная книжка стихов не пропала, и при помощи украин­ского писателя Холыша, симпатичного редактора во­енной окружной газеты, я за один день перепеча­тал и даже переплел в типографии три экземпляра этой книжечки и один из них на всякий случай оставил в Архангельске у Андреева — директора Ар­хангельского театра.

А самолеты все не вылетали и не вылетали, и мы, пропустив еще один поезд, решили все-таки ехать следующим, не дожидаясь погоды. Утром 2 де­кабря мы сели в поезд, отходивший из Архангель­ска в Москву.

Накануне отъезда Зельма получил телеграмму из редакции "Известий". В телеграмме требовали, что­бы он ехал из Архангельска не в Москву, а прямо в Тихвин, где, очевидно, разыгрывались события. Настроение в эти дни немножко улучшилось, были получены первые хорошие сведения из-под Ростова. Но в отношении самой Москвы по-прежнему не бы­ло слышно ничего успокоительного.