Записки молодого человека - [26]

Впоследствии, по агентурным сведениям, оказа­лось, что именно в это время немецкая полурота, стоявшая на Пикшуеве мысе, сменилась. Одна по­лурота ушла отсюда, а другая, которой предстояло ее сменить, еще не пришла сюда. Надо думать, что немецкий патруль все-таки оставался здесь, но он сам стрелять по нас не решился, а мы его не на­шли.

То, что немцы не собирались уходить с Пикшуева мыса, было ясно с первого взгляда. Землянки были в полном порядке; в них оставались разные бытовые вещи. В двух сараях и в небольшом домике были устроены склады продовольствия. Не бог весть ка­кие, но все же склады: бочки с яичным порошком, мешки с мукой, с галетами, мешки с кофе, запас консервов и еще что-то, уже не помню, что. В од­ном из сараев были сложены баллоны. Мы сначала сочли их немецкими, но потом увидели, что это бал­лоны с ацетиленом для освещения маяка,— запас, оставшийся.еще с мирного времени.

Поодаль от землянок мы нашли два изуродован­ных орудийных лафета и один, тоже изуродованный, ствол горного орудия. Второй ствол немцы, очевид­но, увезли с собой. Судя по всему, наша артилле­рия как следует накрыла эту горную батарею.

Все запасы доставлялись сюда с неимоверным трудом, на вьюках, и было очевидно, что, уничто­жив все, что здесь осталось, мы тем самым затруд­ним положение немцев, которые не нынче-завтра вернутся сюда, на Пикшуев, и им придется все зано­во завозить. Так, кстати сказать, потом оно и полу­чилось.

Взломав двери складов и разобрав часть досок, мы стали обкладывать все немецкие запасы досками и фанерой и всем, что попадалось под руки, для то­го, чтобы поджечь.

Сигнальных ракет было решено не давать. Радист вызвал наши "охотники" по радио. В стоявшей кру­гом тишине были отчетливо слышны его точки и тире.

Вскоре к берегу, немного западнее самого Пикшу­ева, подошли оба "морских охотника". С одного из них слез Визгин, который захотел почему-то сам принять участие в поджоге немецких складов. Всех, за исключением пятерых человек, переправили на "морские охотники"; последними остались Визгин, Люден, Мотивилин, еще один разведчик и я. Прихва­ченная с собой бутыль с горючей жидкостью хотя и разбилась, но почему-то не загорелась. Но бензин сделал свое дело. Мы облили доски и фанеру и за­жгли оба склада и дом. Сначала пламя разгоралось слабо, а потом все сильнее и сильнее, и когда мы перебрались на "морской охотник", уже было видно, как и в доме и на складах сквозь двери и ставни прорываются изнутри красные языки пла­мени.

Оба "морских охотника" отчалили; я пошел вниз, в кубрик, и завалился на койку. На обратном пути качало сильней, чем по дороге сюда. Было около ше­сти баллов. Через полчаса после того, как мы отош­ли от берега, Люден прислал за мной краснофлотца, чтобы я вышел на палубу. Я поднялся.

Сзади нас над мысом Пикшуевом стоял огромный столб пламени, то падавший, то снова поднимавший­ся в небо. Взрывы отсюда уже не были слышны, но по промежуткам, с которыми то падало, то вновь поднималось пламя, было ясно, что там что-то рвет­ся. Может быть, это был ацетилен, а может быть, и не замеченный нами запас снарядов, Я простоял на борту "охотника" минут пятнадцать, глядя на зрели­ще, а потом снова спустился в рубрик.

В семь часов утра, когда кругом стояла все та же светлая северная ночь, мы вернулись в Полярное, и Визгин с Люденом сразу отправились докладывать по начальству. А я, узнав от кого-то, что здесь, в Полярном, сейчас живет Александр Жаров, пошел к нему и вскоре был уже на четвертом этаже в знаменитом циркульном доме — гордости Полярного. Этот дом стоит на горе, и его большая геометри­чески правильная дуга видна с моря.

Не забуду того радушия, с которым меня встре­тил Жаров. Был заварен крепкий чай, на столе сто­яли рюмки спирта и на закуску — колбаса. Это было верхом блаженства, особенно если учесть, что я был по пояс мокрый, и, как только я вошел в теплую комнату, мое заледеневшее обмундирование начало стремительно оттаивать. Выпив сначала спирт, а по­том чаю, я разделся и лег на диване в комнате у Жарова.

Проспал я всего два часа. Меня разбудило радио. Говорила Москва. Уже не помню сейчас, была ли это запись на пластинку речи Сталина на параде, или это было повторение речи диктором, но, во вся­ком случае, это была та самая речь, которую Ста­лин произнес в то утро, 7 ноября, на Красной площади.

Трудно сказать, что с нами делалось. Эта тради­ционность, этот парад на площади, когда немцы на­ходились в шестидесяти-семидесяти километрах от Москвы,— все это потрясало сердца. Казалось, что теперь, после этого, все будет в порядке вообще и в частности — с Москвой. Как я потом выяснил, да­же в наиболее критические моменты в самой Москве было гораздо больше уверенности в этом, чем у людей, которые могли следить за этим издали и не знали живых подробностей.

Через час катер отходил из Полярного в Мур­манск. Я знал, что Зельма и Бернштейн собира­лись из Мурманска сюда, в Полярное, но у меня уже не было времени узнавать, приехали они или не приехали. Журналистский долг требовал немед­ленного отъезда в Мурманск, надо было поскорей написать о том, что я видел, и успеть отправить так, чтобы корреспонденция по возможности попала в номер 8 ноября.