Записки Ивана Степановича Жиркевича, 1789–1848 - [162]

За упущение по должности и за явно корыстолюбивые действия я арестовал архитектора Бетини[561] во время отсутствия Дьякова. Бетини пожаловался на меня графу Толлю;[562] завязалась переписка, по которой Толль, придерживаясь моей стороны, передал, однако же, это обстоятельство на рассмотрение Дьякову; тот принял сторону Бетини и, выйдя из своих прав, предложил строительной комиссии объявить ему, что я поступил неправильно. Это было второе обстоятельство, затронувшее мои чувства.

Наконец, в доме Дьякова оставалась мать жены его, больная старуха, и у нее гостила дочь помещика Цехановецкого, лет 18-ти, бойкая, умная и чистая польская патриотка. Однажды в публике гласно она дозволила себе резкую речь относительно государя; за это ей и ее семейству я отказал посещение моего дома. Сам отец ее принял это с чувством и к сердцу, как следует благородно мыслящему. Дьяков, возвратясь из заграницы, явно взял сторону Цехановецких, мне даже не сделал визита, а ему и семейству его дал публичный обед. Это последнее обстоятельство еще более других меня тронуло.

К тому же, ежедневно получая от Дьякова нумеров по пяти предложений на свое имя и такое же число в губернское правление, я находил каждый раз по крайней мере по четыре, в которых поставлялось мне что-либо на вид, как упущение, и всегда почти несправедливо. Я решился уже не возражать на это, но со всем тем не мог воздержаться, когда Дьяков поставил мне на вид безуспешное взыскание по губернии недоимок, коих в последнюю половину года моего управления губернией взыскано было около одной десятой части, около 600 тыс. рублей. Я отвечал, что правительство, вероятно, не так будет судить об этом предмете, и ровно через неделю за взыскание недоимок получил особенное монаршее благоволение.

1 сентября (1838) я подал в отставку.

Я был уверен, что государь обратит внимание свое на меня, и не ошибся в этом. Граф Бенкендорф известил Дьякова, что государю угодно удержать меня на службе, и передавал это ему, прося его содействия. Дьяков, слышав еще прежде от меня, что если я подам опять в отставку, решительно уже не возьму просьбы своей назад, написал к Бенкендорфу, что он четыре раза меня уже останавливал, но мой беспокойный характер не ручается, чтобы я долго еще мог продолжать службу; что я решительно не могу быть ни у кого в подчиненности и никакого начальства над собой сносить не могу, а потому он, Дьяков, почитает даже вредным для службы новое для меня убеждение. Одним словом, вместо благодарности Дьяков убил одним ударом и службу мою, и приобретенное мною личное ко мне благоволение государя.

Судьба привела меня после этого жить в Витебской губернии, и, как частное лицо, я имел случай еще сделать многие заметки, которые не дошли бы до меня никогда в звании начальника губернии.

Не прошло полугода, униаты общей массой присоединены в православие; мысль моя же, а награды достались Дьякову и окружающим его.

Часть XXXV

Отзыв государя Николая о Смарагде. – Камергер Скрипицын и вопрос об унии. – Епископ Исидор. – Епископ Василий Лужицкий. – Неурожаи 1844 и 1845 гг. – Голод. – Меры к снабжению продовольствием. – Сенявин. – Заботы о казенных крестьянах. – Исправление дорог. – Заключение.

Дьяков, соглашаясь совершенно с моими замечаниями, при разговоре сказал мне, что государь Николай Павлович при определении его в генерал-губернаторы именно указал ему, что важнейшие беспорядки Витебской губернии относятся прямо к обращению униатов; что Хованский и Шрейдер не умели взяться за это дело, а Смарагд действует как невежда; что он первых двух немедленно сменил, но архиерея до времени оставляет на месте, чтобы не остановить присоединения, которое необходимо, решительно должно совершиться, ибо этого требуют политика и спокойствие государства, но что ему угодно, дабы имя его не вмешивалось отнюдь в обстоятельства.

– Ежели мы увидим, – прибавлял государь, – что иначе со Смарагдом нельзя управиться, я и его переведу от тебя, а тебе дам знакомого тебе Павла из Варшавы.

Я здесь привожу в точности слова Дьякова… Между тем приезжал в Витебск чиновник от обер-прокурора Синода, камергер Скрипицын,[563] который, явясь ко мне, спрашивал словесно моего мнения, не признаю ли я удобной меру, которую намерено принять правительство в отношении к остающимся униатам: церкви их и духовенство предполагают подчинить в полное ведение канцелярии обер-прокурора. Я отвечал положительно, что не только эта мера, но и общее присоединение униатов не встретит и не встретило бы никогда препятствия, если бы вместо теперешних мер начали действовать прямо на духовенство. Я уверен, что упорных священников едва ли сыщется в общем числе десятка два, которых можно политически, не оскорбляя, перевести в другие губернии, но там, не давая им мест, заменить оные пожизненным пенсионом; тогда все присоединение последует без малейшего замешательства…

…Скажу еще слова два о Смарагде: заносчивость его и самонадеянность простиралась до такой степени, что он на гражданских чиновников и на владельцев имений всегда смотрел с пренебрежением и в собственном их даже присутствии оказывал им явное презрение. Не один раз за столом у князя Хованского при значительнейших дворянах и сановниках он выражался, называя их злыми католиками, гласными польскими выродцами – и не нашлось ни одного лица к возражению против этой наглости…