Записки Ивана Степановича Жиркевича, 1789–1848 - [160]

В кругу нашем были лица, которые имели или могли иметь обстоятельные сведения о Витебской губернии – Пещуров и Гаммалея, бывшие в оной губернаторами, Муравьев – вице-губернатором, а Переверзев – правителем дел бывшего министра внутренних дел Закревского.

При обсуждении проектов по управлению казенными имуществами западных губерний нас было двое, я и Переверзев. Отдавая почет его опытности, я ему нисколько не пререкал в его замечаниях и при предположении, чтобы имения оставались по-прежнему на арендном основании, сам еще поддерживал эту мысль, ибо мне казалось тогда, что это прямой и вернейший способ определительно получать с них доход в казну. В одном случае я изложил только собственную мою мысль, что арендаторам должно быть предоставлено безусловное право наказания за леность и нерадение крестьян, без жестокости, но гласно и с запиской каждый раз о подобном случае в особую книгу, дабы по оной можно было судить и о крестьянах, и о строгостях арендатора. Но как главная цель учреждения особого управления государственными имуществами клонилась, так сказать, к эмансипации крестьян, т. е. к дарованию им прав личной собственности и собственной расправы, мысль моя оставлена без внимания.

В настоящую бытность мою в Санкт-Петербурге кроме Киселева подробно о губернии имели со мной разговоры Блудов и Клейнмихель, и я заметил, что они предубеждены против меня, будто я иду против присоединения униатов; я решительно объявлял каждому из них, что я не только не одобряю меры, принятые вначале, а теперь уже думаю, что труднее выполнить то, что можно было совершить одним ударом, именно: подчинить униатов синоду, а по времени замолчать о папе. Мне противопоставляли толки и суждения иностранных правительств, а я указывал на действия Екатерины II и Иосифа II, отнявших имущества у духовенства.[559]

С Блудовым говорил я еще подробнее; утвердительно обнадеживая его, что при общем присоединении упорствующими распоряжениям правительства окажутся только несколько ксендзов, но и тех можно, не обижая, успокоить пенсиями при удалении. Здесь прибавлю, что мысль льгот при обращении для униатов у Блудова была гораздо обширнее, нежели мной предлагаемая. В последующем году положено уже было начало моему предположению, т. е. униатское духовенство подчинилось не прямо Синоду, но отдано в заведывание обер-прокурора оного (1838), а через год (1839), по выходе уже моем в отставку, последовало и общее присоединение…

Как были различны мнения мое и Дьякова в отношении этого дела, можно еще привести один пример. Я говорил уже о представлении им в Сенат дела о депутате духовном, отвергаемом Лепельским судом при суждении униатскаго крестьянина, но я не знал, в каком виде это дело было представлено. Однажды у приятеля моего, фон Дервиза, встретился я с сенатором Меркуловым, некогда бывшем костромским губернским предводителем;[560] он просил фон Дервиза познакомить меня с ним. Сделав мне небольшое приветствие, он отвел меня в сторону.

– Извините меня, почтеннейший генерал, что с первой минуты знакомства с вами я хочу поговорить с вами об одном серьезном для вас деле, рассматриваемом в Сенате. На вас представил генерал-губернатор Дьяков, что вы противодействуете присоединению униатов в православие, поддерживая в судебных местах противящихся оному.

– Это очень мудрено для меня, – отвечал я, – мы, кажется, с Дьяковым не ссорились, жили в ладу, и я очень желал бы знать, по какому случаю он мог сделать против меня представление.

– По делу крестьянина графа Платера из местечка Ушачи.

– Ну что же Дьяков писал?

– Он утверждает, что полоцкая консистория правильно по этому делу назначила от себя депутата, а вы его хотите и домогаетесь устранить, и у нас уже готовится журнал поднести это дело в доклад государю с невыгодой для вас, именно – сделать вам за это выговор.

– Я помню очень обстоятельства дела, – заметил я, – и скажу вашему превосходительству, что я не только смел, но даже иногда дерзок бываю. Ежели мне сделают выговор, я буду просить как милости у государя, чтобы меня судили.

– Ну, не пеняйте на меня, добрый Иван Степанович, я хотел вас предостеречь. Я не знаю, что имеет против вас сенатор Бибиков, но он ужасно как глумится по этому делу и расхваливает Смарагда и бранит вас.

Через несколько дней я получил из Витебска частное письмо за подписью всех советников губернского правления, которые прислали мне сделанный правлению в самом строгом тоне запрос из Сената и ответ правления, и я совершенно успокоился. Значит, Меркулов настоял, чтобы дело более разъяснилось, и вместо выговора Сенат не только взял мою сторону, но даже строго воспретил участие духовных депутатов в судебных инстанциях при подобных случаях и поставил в обязанность правлению наблюдать за этим, а Дьякову сделано было замечание за необстоятельное изложение им в сенате дела.

Из Петербурга я возвратился в Витебск в половине января 1838 г. В мое отсутствие с Дьяковым случились первые припадки ипохондрии. Еще при первом моем с ним знакомстве я заметил, что он подчинен совершенно влиянию жены своей, но теперь она уже решительно стала управлять всеми его действиями, а на меня всегда глядела неприязненно. Да, признаюсь, я и сам платил ей взаимностью. Получив орден Екатерины, она вздумала устроить в Витебске на счет других, разумеется, благотворительное заведение для призрения детей под названием «Детского приюта» (тогда еще не было общего устава для подобного рода заведений) и, пригласив к участию нового губернского предводителя графа Борха и несколько посторонних лиц, меня обошла и даже не удостоила ни сведения об этом, ни вопроса. Однажды мне подали в губернском правлении для подписи журнал, с прописанием в оном записки генерал-губернаторской канцелярии о произведенной публикации на пожертвование для приюта, и в записи говорилось, что оным управляет особый совет под покровительством г-жи Дьяковой.