Записки графа Федора Петровича Толстого - [57]
Леберехт, приехав сюда, вскоре сумел открыть себе дорогу к некоторым знатным и богатым господам для резания их печатей и угодил им, и был определен медальором на Монетный двор, где и стал резать штемпеля для медалей во вкусе весьма плохого времени медальорного искусства, остающегося почти и теперь в той же степени развития, как оно было в 17-м веке, по рисункам, доставляемым медальорам Монетного двора лицами, их заказывающими. В царствование Павла Петровича Леберехт был сделан главным медальором Монетного двора и учителем резьбы штемпелей на стали и резьбы на крепких камнях во вновь учрежденном медальорном классе в Академии художеств.
Несмотря на всю ничтожность Леберехта как художника, над которым в Академии все смеялись, знакомство его мне было очень полезно — не по его искусству резать по стали, — эту премудрость я приобрел в первую неделю моего посещения медальорного класса, а тем, что в его доме я встретил двух очень умных и ученых немцев — профессора нумизматики и члена Академии наук господина Круга и Адлунга[468], которым я с первого раза понравился и был очень обласкан, а особливо Кругом, который был так добр, что предложил мне свое руководство в нумизматике. Этот умный [и] добрый ученый, заметив во мне сильное стремление к приобретению познаний, познакомил меня с Паротом, Клапротом, Моргенштерном и Келлером[469], антикварием и археологом Ермитажа, которых обширные познания чрезвычайно благодетельное имели влияние на мое образование. В их сообществе я выучился хорошо и немецкому языку, которого, вышед из корпуса, совсем не знал. Этому также много пособило и частое мое посещение немецкого театра, который я очень любил.
Первый немецкий театр в Петербурге был устроен господином Коцебу[470] в здании Академии художеств в царствование императора Павла Петровича и рушился в то же царствование, в 1800 или 1801 году, с отъездом Коцебу в чужие края, и был возобновлен в царствование Александра Павловича в одном из двух великолепных домов против Зимнего дворца антрепренером господином Мире[471].
Как представления этого театра, так еще более способствовало быстрому моему изучению немецкого языка мое знакомство с одною очень красивою, весьма умною молодою вдовою, баронессою Штейн, не знавшею ни слова по-русски, имевшею свою ложу противу генерал-губернаторской, которую дядюшка отдал мне.
С первой встречи наших взоров сердца наши поняли друг друга, поняли, что любовь уже связала их. А познакомясь с нею и войдя к ней в дом, не прошло и двух недель, как мы уже вполне принадлежали один другому. Мы были молоды — мне было двадцать три, а ей не более двадцати одного, а в любовных делах молодость действует быстро. Она жила в Большой Миллионной очень близко от нас, и я все свободное время от занятий для своего образования и занятий по художеству, которых никогда не оставлял как главную цель моего стремления, проводил у Штейнши, наслаждаясь полным блаженством взаимной страсти.
Сегодня умерла жившая в Большой Миллионной одна госпожа по фамилии Ааружи. Вчера она выехала из своей квартиры после обеда совсем здоровою, а в первом или во втором часу ночи была привезена в наемной карете и внесена в ее квартиру, и оставлена в первой комнате в совершенном бесчувствии в одной изодранной грязной рубашке. Эта женщина была в коротких связях с генералом Бауром[472], безнравственным подлым кутилою, фаворитом и другом великого князя Константина Павловича[473]. Его высочество, узнав об этой связи и увидев Ааружи, пожелал ее иметь. Услужливый подлец охотно уступил ему свою любовницу, но она, любя Баура, с гордостию отринула предложение любви Константина Павловича, и что он ни делал, она не поддавалась. Озлобленный презрением к его страсти, великий князь придумал ужаснейшее наказание для Ааружи. Он приказал своему любимцу вчера пригласить эту несчастную женщину к себе на квартиру, где было приготовлено с дюжину конногвардейских солдат, которым по ее приезде приказано было поочередно изнасиловать эту жертву неслыханного зверства, исполненного, как утверждают, в присутствии самого изобретателя наказания. В городе всюду громко говорят об этом происшествии, жестоко негодуют, а оно остается без наказания[474].
Страдая ужасно сильно от морской болезни при малейшей качке в морских походах, я никак не мог оставаться на этой службе и искал перейти в сухопутную конную службу. Командир Кавалергардского полка Уваров, знавший, как я езжу верхом, предложил мне перейти к нему в полк, на что я, разумеется, с большой радостию согласился. Вскоре Уваров об этом доложил государю, который изъявил свое на то согласие. Но [так] как существовало тогда постановление не переводить прямо из флотской службы в сухопутную, а только через год по выходе из оной, почему я и подал Чичагову просьбу об отставке. Он уговаривал меня остаться, говоря: «Смотрите, чтобы не обманули вас эти господа». Но я представил ему все причины, побуждающие меня оставить флотскую службу, [и] получил отставку с чином лейтенанта в 1804 году[475].
Павел Васильевич [Чичагов] очень умен и очень образован. Будучи прямого характера, он удивительно свободен и прост, как ни один из других министров в присутствии и разговорах с царем и царской фамилией. Зная свое преимущество по наукам, образованию, твердости и прямоте характера над знатными придворными льстецами, он обращается [с ними] с большим невниманием, а с иными даже с пренебрежением, за что он ненавидим почти всем придворным штатом и всею пустою и высокомерною знатью. Но государь и императрица Елизавета Алексеевна
