Записки графа Федора Петровича Толстого - [54]
Я полюбил и самую Грецию того времени, я стал читать и изучать все, что было писано об нравах, обычаях, образе жизни внешней и домашней этого знаменитого, с необыкновенно изящным вкусом, образованнейшего в то время народа, их храмах, публичных зданиях, их жилых домах, необыкновенно изящно украшаемых, как [и о] всей домашней утвари, прекрасных женских костюмах и их головных уборах. Мужские обыкновенные их одеяния так же изящны, как и военные, только гораздо проще в форме и изящности украшений, тогда как шлемы военных, их щиты, рукояти и ножны мечей украшаются богатыми [и] изящными рельефными работами, при необыкновенно грациозных формах, как [и у] их колесниц. Необыкновенной формы и искусно украшены даже самые последние утвари домашнего тогдашнего быта, как весы, безмены, молотки и даже гвозди. А о бронзовых и мраморных вазах, столах, треножниках, курительницах, жертвенниках и канделябрах, всякого рода лампах и тому подобном и говорить нечего — все в них превосходно хорошо. Музыкальные разнообразные инструменты тоже отличаются [всегда] красивыми [формами].
В это время из Петербурга перевели меня в гребной флот, стоящий в Роченсальме, и [я] получил приказание туда явиться[427]. Это меня очень встревожило, потому что лишало средств продолжать мои занятия и [потому] что в Роченсальме никого почти нет, кроме морских офицеров, а в то время все занятия их состояли в карточной игре, в беспрестанных попойках и в развратных забавах. Родители мои точно так же были встревожены этим переводом, как и я.
На другой день после получения приказания ехать в Роченсальм я просил графа Петра Александровича, который был тогда генерал-губернатором в Петербурге[428], у которого я в доме, по-прежнему, как [и] в Польше, принят был как сын, чтобы он попросил исправляющего должность морского министра вице-адмирала Чичагова[429], чтобы меня оставили в Петербурге. Он, зная о моих занятиях, на другой же день обещался говорить с Чичаговым и был уверен в исполнении его просьбы. Через день Петр Александрович велел мне явиться к Павлу Васильевичу Чичагову.
В первое [же] утро в 8 часов, когда министр принимает, я был у него. Он тогда жил на Васильевском острову по набережной, недалеко от Горного корпусу в собственном доме. Когда доложили ему о моем приходе, он велел мне войти в кабинет, где он расспросил меня о моем учении в корпусе и о моих занятиях по выходе в офицеры (что было сделано, как я видел, с намерением испытать меня и проверить то, что, как кажется, было ему хорошо известно из отчета корпуса, [где] обо мне было сказано корпусным начальством). Переговорив со мною, он отпустил меня, сказав: «Вы останетесь здесь». Совершенно счастливый, я не пошел, а полетел домой[430].
Обрадованный словами Чичагова, я спокойно занимался моим делом, несмотря на то, что три раза получил письменные приказания от начальника гребного флота и последнее, в котором сказано, что ежели я чрез 24 часа не отправлюсь на Котку[431], то завтрешний день буду туда отправлен с фельдъегарем[432]. Это приказание я получил сегодня и с этим приказом я тотчас поехал к Чичагову и получил от него в ответ: «Я вам сказал, что вы не поедете на Котку, отправляйтесь спокойно домой».
Приказы, отдаваемые по войску государем, были по вечерам приносимы брату фельдфебелем его роты [и] читались всегда батюшкою вслух. Каким неописанным удовольствием и радостью мы все были поражены, когда батюшка в сегодняшнем приказе прочел следующее: «1804 года 23 июня[433] гребного флота мичман граф Толстой назначается атютантом к вице-адмиралу Чичагову, исправляющему должность министра морских сил». Это было тем удивительнее, что при вступлении на трон Павла 1-го все личные генеральские атютанты были вовсе уничтожены во всем русском войске, а оставались только атутанты при штабах и полках, и царские генерал- и флигель-атютанты, что не было отменено и при вступлении на престол Александра Павловича. Этим назначением меня атютантом к Чичагову я делаюсь первым и единственным генеральским атютантом во всем русском войске нашем с кончины Великой Екатерины.
[В 1809 году добрая наша матушка скончалась[434], батюшка уехал в Москву к бабушке[435], а я с сестрою — к дядюшке Петру Александровичу[436], который тогда был петербургским военным губернаторов и жил на Дворцовой набережной в казенном доме, бывшем прежде графа Остермана[437].
В доме графа Петра Александровича, бывшего в родстве и в самых тесных связях со всею знатью, я имел возможность узнать по наружности тех, которые составляли двор императора Александра Павловича. [Не буду] называть имен людей, составляющих этот двор, — разумеется, что все из старинных знатных фамилий, — да и на что мне. Передавать же бумаге их портреты тоже ни к чему, во-первых, потому что между ними я ни одной замечательной физиономии не видал. Да и между ними нет ни одной фигуры, которая была [бы] достойна
