Записки графа Федора Петровича Толстого - [23]

Увидя в конце какой-нибудь улицы идущих кучкою жидов, мы пускались на них во весь карьер, и, не доскакивая до них сажени две или три, мы все вдруг по моему сигналу останавливались на месте, как вкопанные. Жиды же, издали завидя нас, на них скачущих, вместо того, чтобы разбежаться по сторонам, со страху останавливались среди улицы и, подняв только кверху руки, кричали во всю мочь: «Вайми, вайми»[209], — и это нас смешило. Других же, то есть иезуитов, при всяком удобном случае мы старались разным способом бесить.

У Полоцкого иезуитского монастыря в окрестностях этого города было в то время двадцать тысяч душ крестьян. Влево от костела, с середины площади, на которой стоял костел, шла спуском очень длинная и довольно широкая городская улица к деревянному мосту через маленькую речку или канавку, где оканчивался город. А за мостом по обе стороны дороги [стояло] несколько деревянных домов форштадтов[210]. А за ними по обе стороны большой почтовой дороги, шедшей на большое расстояние одною прямою линиею с большой городской улицею, шла большая иезуитского монастыря дача, в одном месте которой [была] устроена большая монастырская прачечная, [где] и жили, как говорили, прачки, по большей части молоденькие и хорошенькие. [Следить] за исправностию их работы ходили всякой день иезуиты, не знаю, назначенные к тому или все поочередно. В самой даче — огромный сад, хорошо расположенный, в котором [были] устроены для учеников разные забавы открытого воздуха: разных манер качели, кегли, воланы, мячи и другие всякого роду гимнастические упражнения. Также много цветов в саду, а особливо тюльпанов разных колеров, одинаких и полосатых всех сортов, которыми довольно большие лужайки [были] устланы различными фантастическими узорами. В это время в Европе была большая мода на этот род цветов.

У иезуитов положено было несколько раз в неделю водить всех учеников гулять на дачу, и они туда их водили попарно по площади, большой городской улице и большой почтовой дороге. Впереди обыкновенно шли тихим шагом два иезуита, а по бокам учеников по обе стороны — по одному [иезуиту] в нескольких шагах один за другим, со сложенными руками, как на молитве, с наклоненными к земле головами, постными лицами и потупленными глазами. Другой дороги, кроме этой, не было. Мы, чтобы сердить лицемеров иезуитов, зная, что поведут учеников на дачу, собирались верхами в одной из прилежащих к площади улиц, и когда шествие иезуитов с учениками приближалось, чтобы вступить с площади на большую улицу, мы у самого входа на нее [на] лошадях гусем один за другим, не оставляя ни малейшего между собою интервала, которым бы можно было человеку пройти, перерезывали им дорогу и заставляли их остановиться и дожидаться, пока мы всей нашей компанией из десяти человек, а иногда и более, самым тихим шагом переедем улицу. Проехав ее, мы боковыми улицами во весь карьер въезжаем в ближайшую от входа на большой проспект поперечную ему улицу и дожидаемся, пока шествие учеников, вошедших по нашем уезде на проспект, не приблизится к нам. Тогда мы тем же порядком и тихим шагом, как у площади, перерезываем им опять дорогу и заставляем их ждать, пока переедем проспект. Эдак провожаем мы их до их дачи. При всем их мастерстве притворяться и уменьи не выходить наружно из аттитюда[211] смиренного монаха, когда душа волнуется злобою и местью, они при наших проделках останавливались каждый раз, не изменяя нисколько своего положения с так же сложенными руками, понуренными головами и опущенными вниз глазами, но на лицах их невольно выражались нетерпение и сильная досада, которые нас забавляли.

В Полоцке жили довольно весело: в зиму каждую неделю бывали три постоянных бала — у губернатора, вице-губернатора и в клубе; а летом только в клубе бывали постоянные балы, а вместо других устраивались гулянья, разные катанья в экипажах и на шлюпках, пикники и partie de plaisire[212] за город. Еще веселее бывало в Полоцке, когда окружные помещики, между которыми были и очень богатые, съезжались в Полоцк на контракты[213]. Разумеется, что и мы, несмотря на нашу молодость, участвовали на всех делаемых в это время увеселениях.

Не знаю, сколько прошло времени, как приехал за мною гусарский сержант, бывший бессменным ординарцем при Петре Александровиче, с письмом от дяди, чтобы я, оставя все, приехал немедленно к ним в Ошмяны, о чем дядя писал и к Дуве, и патеру Груберу. Так как у меня никаких не могло быть сборов, то я на другой [день] утром в 10 часов был отправлен в путь. Вызывали меня в Ошмяны по случаю родов Марии Алексеевны, чтобы быть преемным отцом ее дочери.

Я вздумал воспользоваться моим неожиданным и скорым выездом, [чтобы] блеснуть перед моими товарищами и всеми знакомыми, проскакав курьером по городу. Почему, уезжая, я надел мой широкий пояс с парою пистолетов, подаренный мне дядею еще в Ошмянах, так как он вместе с верховой ездой заставлял учить меня стрелять в цель из пистолета, привесил на грудь, как у курьеров, кожанную сумку. От дому коменданта, стоя на ногах в кибитке, как я слыхал ездят иногда лихие курьеры, запряженной тройкою поскакал я во всю прыть лошадей, имея на облучке гусарского сержанта в полной форме, по площади; с нее — по главной улице, перерезывающей весь город прямою длинною улицею, идущею склоном к концу, как и по всему форштадту до почтовой дороги, довольно далеко идущей прямою линией, в полном убеждении, что все, меня видящие, принимали за курьера, посланного с важным донесением.