Записки графа Федора Петровича Толстого - [22]

, а ввечеру — bonne nuit[204], где, пробыв с полчаса, уводились гувернерами и гувернантками в их половины. Модным и знатным людям во весь день не только следить за воспитанием детей, но и вспомнить об них [было некогда] — маменькам по утрам по обязанности развозить визиты с пересудами и с городскими и придворными сплетнями, а в остальную часть дня [проводить] за обедами, поездками в театры, на вечера и балы, а папенькам [приходилось тратить время] по утрам, если не по обязанностям службы, то по обязанностям затеянных ими интриг, а остальное время — за завтраками и обедами, вечером тоже за театрами, любоваться хорошенькими актрисами и танцорками, а более всего — за карточными столами у приятелей и в клубах. А никто из них и не думал, что главная их обязанность состояла в том, чтобы хорошим образованием своих дочерей они обязаны доставить отечеству в них добрых, благородных и истинно образованных жен и матерей, а в сыновьях — умных, образованных, честных, справедливых, любящих свое отечество и вполне полезных ему слуг.

Не знаю, где и как воспитывался граф Петр Александрович — [он] был неглупый человек, но и не отличался своим умом; образование получил также совсем не отличное, он и по-французски говорил плохо. Он, кажется, полагал, что более того, что он знал, более и знать не нужно. Я никогда не видал, чтобы он занимался чтением, не знаю, учился ли он топографии[205], но впоследствии я видел, что он, быв уже петербургским генерал-губернатором, иногда рассматривал топографические атласы с его приятелями, генералом Вердеровским и другими, причем мне не один раз был случай убедиться, что ни он, ни его приятели совсем не знают математики. Зато он был очень добр, правдив, щедр и честен в высшей степени и за правду готов был стоять перед чем бы то ни было непоколебимо.

Не знаю, сколько времени спустя после нашего приезда в Ошмяны, я был отвезен в Полоцк для учения в школе при костеле иезуитского[206] Полоцкого монастыря, в то время очень славившейся, в которой было более 700 учеников, находившейся под особым распоряжением патера Грубера, начальника монастыря, весьма ученого человека и по необыкновенному уму и обширным познаниям весьма уважаемого во всей Европе[207]. Но я не жил в школе, а помещен был дядею для жительства в доме у коменданта Полоцка, полковника Дуве, которому я и был поручен, а ходил только в классы школы учиться у особых учителей[208] иезуитов наукам, нужным для меня, по распоряжению патера Грубера, который по просьбе Петра Александровича с удовольствием [взял] меня под свое покровительство и особый надзор по наукам и развитию ума. Грубер меня очень полюбил за мой нрав и прилежание. И я к нему был привязан, как к отцу родному. Рисовать он меня учил сам и находил у меня к этому искусству большую способность. Если бы это учение под особым надзором такого человека, как Грубер, могло быть доведено до совершенного окончания, то, разумеется, могло бы принести большую пользу. Но судьба все переиначила. Окроме учения в школе иезуитов, я ездил два раза в неделю [учиться] немецкому языку у лютеранского пастора вместе с племянником Дуве, одной с ним фамилии, которого я терпеть не мог за его ужасную жестокость к собакам и кошкам, которых тиранить он считал для себя лучшею забавою.

Через несколько дней по моем переселении в Полоцк Дуве ввел меня в дом губернатора Лопатина и познакомил с его детьми, с которыми я тотчас подружился, несмотря на то, что два первые были гораздо меня старее — первому было лет шестнадцать, второму — 14-ть. Меньшой был моих лет, но был гораздо меньше меня ростом и уже далеко не так крепок и силен как я. Чрез них и семейство Яренгрос, с которым также старший Дуве познакомил [меня], как и с домом вице-губернатора, где была одна дочь лет 15-ти. Я познакомился с несколькими русскими домами военных и штатских, служащих в Полоцке, где были сыновья наших лет. Так как Полоцк стоит на самой границе Польши и разделяется от нее рекою Двиной, то, когда сделалось восстание конфедерации, на большой площади (на конце которой стоит главным фасадом костел, по правую же его руку — дом коменданта) напротив костела в глубине площади выставлена была осадная батарея из 8-и или 10 пушек; и иезуитам было объявлено, что если они каким бы то ни было образом [будут] помогать конфедератам и входить в какие бы [то] ни было сношения, то при первом об этом известии в костеле не останется ни одного цельного кирпича, а в монастыре — ни одного живого иезуита.

Менее, нежели через неделю, дядюшка прислал мне хорошенькую верховую лошадь, а другую — в сани, с солдатом, ходившим за ними. Разумеется, что, сколько у меня было свободного времени от учения, я был на лошади со своими приятелями, которых у меня набралось до десяти, над которыми, не знаю как, я сделался главою. Все кавалькады делались по моему предложению и под моим распоряжением, в которых встречались иногда и небольшие шалости. Эти совершенно безвредные шалости, делаемые только для смеху над жидами, которых не любили за их плутовство и обманы, и иезуитами, которых ненавидели за их действия, которые они себе позволяли для обогащения и властолюбивых видов их ордена. Нет порока, нет даже преступления, сделанного иезуитом даже только под одним видом пользы ордена, которое ему не прощалось. Разврат и все страсти им позволялись. Но ослушание и неисполнение приказаний начальства ордена очень строго наказывались, а также неисполнение монастырских постановлений и [не] соблюдение вне монастыря наружного вида благочестия и смирения.