Записки графа Федора Петровича Толстого - [21]
Петр Александрович и Марья Алексеевна были со мною ласковы, и я скоро привык к новому моему положению и не скучал уже так сильно, а особливо когда меня посадили на лошадь и стали учить верховой езде, к которой с первого разу появилась у меня страсть. Главный берейтор[198] полка майор, фамилию которого не могу вспомнить, заметил у меня необыкновенную способность и смелость в этом искусстве, чем дядя был очень доволен, и я имел волю всякое свободное время быть на лошади. Своей собственной лошади не было, и когда уже я стал ездить один, берейтор с намерением сажал меня все на разные солдатские лошади, чтобы я не приучался к ходу и манере езды и привычкам одной лошади, а садился бы на всякую, не затрудняясь ни ее ходом, ни ее привычками. Уже в начале лета я ездил с Петром Александровичем в лагерь, который разбит был слишком за версту от местечка, и на охоту. Дядя с охотниками полка для травли зайцев и лисиц отправлялись каждый [со] своими собаками на эту забаву, в которой моя цель была только верховая езда. В этих поездках я сначала сопровождаем был младшим адъютантом, который при мне [был] в этих случаях в роде дядьки, а потом ездил уже один.
Чрез несколько времени по выходе полка в лагерь приехал к нам какой-то уже немолодой, очень значительный генерал, фамилию которого не могу вспомнить, делать осмотр полка. Когда дядя с тетушкою, этим генералом и его адъютантами собирались ехать в линейке[199] в лагерь, я, приказав оседлать себе лошадь, надел свой сержантский мундир Преображенского полка по всей форме с тесаком[200] и когда они поехали, я, надев внутри лакированную треугольную шляпу, сел на лошадь и поскакал во всю прыть и, догнав их, поехал с той стороны линейки, на которой сидел генерал, чтобы быть им замеченным, что, разумеется, не могло не случиться. Увидев десятилетнего мальчика в полном мундире Преображенского полка, скачущего на большой солдатской лошади возле линейки, [он] удивился и, узнав [от] Марьи Алексеевны, что я племянник Петра Александровича, чрезвычайно смеялся. А когда дядюшка спросил меня, зачем я надел мундир, я отвечал: «Как же мне можно было показаться генералу, приехавшему смотреть наш полк иначе, как в мундире?» — что подало повод еще к большему смеху, и генерал, подозвав меня ближе, поблагодарил за исправность, отчего я был в восторге.
Верховой езде учили меня очень внимательно и хорошо, и даже впоследствии приучали управлять тройкою в пошевнях[201] и переганиваться[202] с офицерами. Что же касается до наук, все они состояли только в том, что французскому языку поручено было меня учить камердинеру дяди, французу, Monsieur Boulogne, так его величали. Читать по-французски и писать с прописей я уже знал довольно хорошо еще дома, а чему меня учил камердинер, я не знаю, хотя при моей любознательности и желании учиться я бы мог что-нибудь запомнить, если бы меня чему-нибудь учили. Он заставлял меня всякий день прочитывать вслух по нескольку страниц из какой-то его книжки, в [которой я] ничего не понимал (может быть, трактовавшей о прихмахерском искусстве и чищении сапогов), и списывать из нее же в тетрадку, не слушая и не обращая никакого внимания, как я читал и произносил слова. А понимал ли я, что читал, об этом он не заботился, да и не мог, потому что он, француз, не мог запятнать себя знанием варварского языка, как не заботился и Петр Александрович знать, что я делаю у его камердинера и чему и как он меня учит. И не только ни разу не пришел взглянуть, но даже ни разу об этом не спросил ни меня, ни его.
В то время все делалось по моде, как и теперь, в знатных и богатых домах большого света. Как и теперь, не было в моде, чтобы родители заботились сами и следили за нравственным и умственным образованием их детей. Они полагали, что делали уже все для своих детей, когда для мальчиков выписывали из Парижа гувернеров по рекомендации французов, не знающих России и ее требований, для которых рекомендуемые ими гувернеры должны приготовлять детей русских бар, или брали из приезжающих в Россию кучами гувернеров, не находящих у себя на родине куска хлеба, между которыми иные и за неимением мест в кучера, камердинеры и тому подобного, едут к нам гувернерами и нередко, к стыду нашему, находили себе места, а особливо вне столиц. А девушкам [брали] француженок — гувернанток, которым отдавали своих детей в полное распоряжение, будучи уверены, что их дочки, выростя, будут хорошо говорить по-французски, играть кой-что на фортепьянах, [смогут] пропеть несколько французских романсов, ловко танцевать, не любить и презирать все русское, как их маменьки, и восхищаться лишь всем иностранным, а особливо французским, как натолковывали им их гувернантки, а мальчики так же хорошо говоря по-французски, будут уметь в гостиных ловко фразировать, переливая из пустого в порожнее, не любить своего отечества, не знать его и не уметь понимать ничего, достойного уважения в своем отечестве. Эти почтенные родители, воспитанные по большей части так же, как воспитываются их дети, видели своих детей только по утрам, когда гувернеры и гувернантки приводили их к родителям сказать bonjour
