Записки гарибальдийца - [48]
Теперь, говорят, неукротимый предводитель гарибальдийцев стал очень кротким пьемонтским генералом и заменил общими генеральскими привычками бешеные вспышки своего сумасшедшего нрава. Он заседал в парламенте, где говорит очень оригинальные речи, но не всегда в защиту своих сослуживцев.
Такая же метаморфоза произошла и в сотоварище его Тюрре, из отчаянного приверженца и друга Гарибальди ставшего посредником между им и министерством. Тюрр недавно обиделся, что один из журналов назвал его генералом волонтеров и торжественно объявил через журналы, что теперь он генерал итальянского войска.
К вечеру Мильбиц отпустил меня, сказав, что я могу ехать обратно в Неаполь, куда и он намерен был надолго переселиться. Я поспешил воспользоваться его позволением, и в ту же ночь возвратился на свою квартиру в Неаполе.
Ночь была лунная, сырая и холодная. Живописная дорога казалась еще живописнее, при бледном освещении осеннего месяца. Дорогой я успел порядочно продрогнуть, так как не позаботился взять свой теплый плащ. Лежа в тряской таратайке в каком-то лихорадочном полусне, я видел чудные образы, которых однако же не буду передавать читателю, так как фантазия моя носилась очень далеко от совершавшихся тогда событий и от той жизни, которой я жил в то время.
Мильбица потом я видел еще в Неаполе. Он совершенно преобразился в мирного гражданина и наслаждался семейным благополучием и спокойствием, насколько позволяла ему сожительница его, сорокалетняя мальтийка с огненными глазами и античным профилем. Потом он уехал в какой-то из маленьких городов Пьемонта ожидать новых случайностей или смерти. Что вынес он изо всей этой трудной кампании? Сознание, что спас Неаполь, и лишнюю рану.
XXII. Дженнаро
Приехав из Санта-Марии, я тотчас же слег в постель и на следующий день не в состоянии был оставить ее. У меня горела голова, я не в состоянии был ни читать, ни рисовать, а потому курил и предавался самым сумасбродным мечтаниям возбужденного лихорадкой воображения. Нравственное мое состояние имело однако же определенный характер. Я слишком надолго был выдвинут из обычного круга своих занятий и своей жизни. Пока я весь был поглощен окружавшей меня деятельностью, в которой и сам принимал участие, мне не было времени предаваться самосозерцанию, фантазировать, мечтать и философствовать, – а мы, северные люди, большие до этого охотники. Итальянец живет, прямо принимает факт, иногда рассчитывает, а рассуждает редко, и то вызванный необходимостью. А мы грешные… да что и говорить!
Едва отсутствие занятий и состояние моего здоровья позволили мне снова погрузиться в родную мне область, я почувствовал, что мне чего-то сильно не доставало. Мало-помалу мной овладела своего рода болезнь, которую я не могу назвать иначе, как тоской по мольберту. Мне стало жаль оставленного мной образа жизни, меня тянуло в мастерскую, подышать не совсем свежим, но по мне ароматическим ее воздухом.
В Неаполе мало художников, а художественной жизни вовсе нет, хотя для самостоятельной артистической деятельности трудно прибрать лучшее место. Едва выздоровев, я завел знакомства в кругу неаполитанских живописцев, стал посещать их студии и только разжигал в себе не умолкавшую потребность.
Неаполитанские живописцы, одни во всей Италии, сохранили предания старого времени. Они ведут жизнь рабочую, проводят целые дни в своих студиях. У кого не хватает искренней любви к искусству, всегда найдется достаточный запас зависти, соревнования и желания добиться известности. Они дичатся, и сойтись с ними дело не легкое.
В числе моих обыкновенных знакомых не было ни одного, сколько-нибудь сочувствовавшего мне в этом отношении. Заговорите о музыке с любым неаполитанцем, и вы всегда найдете в нем горячего, страстного и толкового дилетанта. А живопись – для них мертвая буква.
Я лежал, преданный всем этим соображениям. Вдруг в коридоре послышались твердые шаги, и звучный баритон напевал следующие стихи из неаполитанской баркаролы:
Вошел приятель мой импровизатор Дженнаро, малый лет тридцати пяти, высокого роста, стройный с красивым, веселым и дерзким лицом.
Дженнаро известен всем иностранцам, посетившим Неаполь, как какая-нибудь знаменитая статуя бывшего музея Borbonico[181], как развалины Помпеи, как сам Везувий. Был он избалован до крайности, но его чересчур развязные манеры в обращении с людьми, привыкшими встречать некоторого рода уважение к себе, по крайней мере наружное, от людей его класса, – эти манеры продукт всей его вольной, нищенской жизни. Впрочем, Дженнаро – далеко не нищий. Он одевается, как трактирный лакей средней руки; он дорого заплатил когда-то за свою гитару, которую бережет, как друга и как верный источник доходов.
Проживает Дженнаро несравненно больше какого-нибудь чиновника из Dicastero dell’interno[182], хотя не держит квартиры, обедает в самой отвратительной gargotta[183], и то по большей части заставляет себя угощать даром. Пьет он много, но, как неаполитанец, пьянеет сразу, а в Неаполе пропивать столько, сколько может он добывать – дело не легкое. Но Дженнаро страстный волокита, ревностный
Завершающий том «итальянской трилогии» Льва Ильича Мечникова (1838–1888), путешественника, бунтаря, этнографа, лингвиста, включает в себя очерки по итальянской истории и культуре, привязанные к определенным городам и географическим регионам и предвосхищающие новое научное направление, геополитику. Очерки, вышедшие первоначально в российских журналах под разными псевдонимами, впервые сведены воедино.
Лев Ильич Мечников (1838–1888), в 20-летнем возрасте навсегда покинув Родину, проявил свои блестящие таланты на разных поприщах, живя преимущественно в Италии и Швейцарии, путешествуя по всему миру — как публицист, писатель, географ, социолог, этнограф, лингвист, художник, политический и общественный деятель. Участник движения Дж. Гарибальди, последователь М. А. Бакунина, соратник Ж.-Э. Реклю, конспиратор и ученый, он оставил ценные научные работы и мемуарные свидетельства; его главный труд, опубликованный посмертно, «Цивилизация и великие исторические реки», принес ему славу «отца русской геополитики».
Впервые публикуются отдельным изданием статьи об объединении Италии, написанные братом знаменитого биолога Ильи Мечникова, Львом Ильичом Мечниковым (1838–1888), путешественником, этнографом, мыслителем, лингвистом, автором эпохального трактата «Цивилизация и великие исторические реки». Основанные на личном опыте и итальянских источниках, собранные вместе блестящие эссе создают монументальную картину Рисорджименто. К той же эпохе относится деятельность в Италии М. А. Бакунина, которой посвящен уникальный мемуарный очерк.
"Прошедший век прошел под знаком борьбы двух систем, двух мировоззрений. Борьба была жестокой, изнурительной, мир не раз был на грани катастрофы. В первой половине века в мире явно доминировало движение в сторону социализма. По этому пути двигались СССР, КНР, страны Восточной Европы и другие, причем число их постоянно росло. Закономерность казалась вполне определенной — человечество идет к социализму. Во второй половине века тенденция поменялась и движение пошло вспять. Страны социализма, проиграв экономическое соревнование, развернулись на 180 и стали на капиталистический путь развития.
Конфликт между объединением «МММ» и властными структурами начался ровно год назад. Итог: все изъятые налоговой инспекцией документы владельцу возвращены. Уголовное дело закрыто за отсутствием состава преступления. Казалось бы — следует объяснить публично, что все это значило, кто прав и кто виноват. Принести извинения фирме, имиджу и финансам которой нанесен огромный ущерб. Однако ни МВД, ни руководство налоговой инспекции не спешат объясниться. Как будто им невдомек, что оставлять открытыми такие вопросы в цивилизованном обществе не полагается.
Очерк истории советской фантастики, нарисованный свидетелем значительной части ее существования — преданным читателем и известным писателем.
Эти новеллы подобны ледяной, только что открытой газированной минералке: в них есть самое главное, что должно быть в хороших новеллах, – сюжет, лопающийся на языке, как шипучие пузырьки. В тексты вплетены малоизвестные и очень любопытные факты, связанные с деятельностью аэрокосмических Конструкторских бюро. Например, мало кому известно, что 10 октября 1984 года советский лазерный комплекс «Терра-3» обстрелял американский орбитальный корабль «Челленджер» типа «Шаттл». Тот самый, который спустя два года, 28 января 1986 года взорвался при старте.