Записки гарибальдийца - [47]

Более всего распространено было мнение, что сообщения прекращены для предотвращения наплыва бурбонских эмиссаров. В подобном случае трудно добиться толку посреди таких разнообразных мнений, а немногие, знавшие истину, не высказывали ее.

Знаю только то, что едва ли в какое-либо другое время распоряжение это могло показаться мне так стеснительным и неприятным, как тогда. Мне, во что бы то ни стало, нужно было ехать в Санта-Марию; сесть на лошадь я еще не был в состоянии, приходилось непременно брать веттурина[175], а в Италии это великое несчастье, и я обыкновенно пускал в ход все мои спекулятивные способности, чтобы только избежать его, и до тех пор мне это удавалось. Скрепя сердце и собрав весь запас своего хладнокровия, я отправился на Largo del Castello нанять коляску. В моих воспоминаниях эта критическая минута занимает место наряду с волнениями дня битвы при Вольтурно. В глазах моих эти алчные хищники прочли намерение нанять кароццу[176], обступили меня со всех сторон, закричали, заволновались, и кончилось дело тем, что я вскочил в худшую из стоявших передо мною колясок, несмотря на то что ее возница потребовал от меня чуть ли не больше прочих.

Едва мы проехали верст пять, взобравшись на Capodichino[177], веттурин остановил свою клячу, слез с козел, вытащил из-под сиденья молоток и клещи и принялся яростно уколачивать одно из колес, жалобно визжавшее всю дорогу. Операция эта повторялась раз пять или шесть; наконец почти на полпути, под самою Аверсой, ось лопнула, и я ткнулся лбом в козлы. Веттурин вскочил на ноги и, несмотря на мои отчаянные возгласы, спокойно процедил accidente[178], неизвестно к кому относившийся.

Пришлось пересаживаться в corricolo (переложение русской перекладной на итальянские нравы) и в этом неудобном экипаже добраться до Аверсы. Оттуда оставалось еще добрые два часа езды до Санта-Марии. Веттурин пешком явился туда же, через полчаса после меня. Часа через полтора найдена была какая-то таратайка, еще неудобнее, и я отправился в сообществе двух других гарибальдийских офицеров и еще одного очень черного офицера.

Часа в 4 после обеда мы были в Санта-Марии.

Большая квартира Мильбица, так недавно еще шумная и полная веселых юношей и крикливых офицеров, теперь была пуста и казалась необитаемой. Швейцарец-денщик лежал на шинели, покуривая сигару, но не забыл похвастаться передо мной сержантскими галунами, заслуженными им уже во время моего отсутствия.

Мильбиц медленными шагами прохаживался по опустевшим комнатам, задумчиво покуривая и выпуская кольцами дым. Фигура его никогда не была особенно воинственна, а тут каждый мускул его сухого лица выражал успокоение и отставку.

Я несколько церемонно подошел к нему, но он с добродушием старосветского помещика протянул мне руку и пригласил садиться.

– Вы уже и поправились, – сказал он, и принялся расспрашивать меня о Неаполе, и потом с болтливостью старика обо всяких других предметах.

– А что Бизио?[179] – спросил он меня.

Я забыл уведомить читателя, что генерал Нино Бизио, или Биксио за несколько месяцев перед тем жестоко поплатился за природную вспыльчивость и бешеную строптивость своего нрава. В сообществе нескольких старших гарибальдийских офицеров, горячо о чем-то с ними споря, он объезжал верхом аванпосты. Вдруг лошадь остановилась и заупрямилась. Бешеный наездник, не посмотрев ей под ноги, свирепо вонзил ей шпоры в бока. Лошадь взвилась на дыбы, и отчаянно бросилась вперед. Под ногами ее была широкая яма, в которую она свалилась вместе с своим тучным всадником, сломавшим себе руку и ногу. Положение Биксио само по себе было опасно; его полнокровие и воспалительность его организма приводили докторов в отчаяние. Но во время описываемого мною свидания с Мильбицем, здоровье Биксио уже поправлялось, и он был вне всякой опасности.

Биксио, в кругу гарибальдийских генералов, занимал очень почетное место. Его отчаянная храбрость и устойчивость перед врагом составили ему громкое имя. Нисколько не подвергая сомнению личные достоинства Нино Биксио, замечу, что он вполне был чужд тех положительных и основных качеств боевого генерала, которыми отличался, например, Мильбиц. Биксио умел искусно возбудить энтузиазм своих солдат, был всегда на самых опасных пунктах и со своими генуэзскими карабинерами делал чудеса; но правильно сообразить план сражения, рассчитать силы неприятеля, предусмотреть движения его, – это не его дело. Кроме того, генерал этот имел одну слабую сторону, бросавшую сильную тень на его блистательные достоинства: он был до свирепости вспыльчив и в минуты опасности неукротимо груб и жесток. Не раз оскорблял он лучших из своих офицеров. В деле при Реджо, скомандовав атаку в штыки, Биксио увидел молодого солдата, спокойно стоявшего на месте, тогда как другие быстро бросились вперед.

– А, ты нейдешь! Ты трусишь! – закричал генерал.

– Я не могу идти, потому что у меня ружье без штыка и испорчено, – спокойно отвечал юноша.

Раздраженный Биксио, не выслушав его ответа, выстрелил ему в лоб из своего револьвера.

В другой раз, во время битвы при Маддалони 1-го октября, возле Биксио проносили израненного бурбонского офицера. Страдая от ран и от жажды, он попросил пить. «