Записки - [51]

Военные его действия всегда располагаемы были так, чтобы действовали на мораль людей, как на своих, так и на неприятелей. Визирь шел атаковать принца Кобургского и верные имел известия, что Суворов был еще накануне в Берлате, верстах около ста от принца. Как вдруг, вместо цесарцев, увидел себя, атакуемого русскими; изумление было более причиною победы, чем самая храбрость. Равно и разбитие трех польских корпусов; поляки о самомалейших наших движениях имели скорые и верные известия; о Суворове же и эхо не касалось их слуха; ожидали от русских нападения с лица, вдруг Суворов как с неба упал, поразил их при Кобрине и, не дав им образумиться, при Бресте и Крупице. Хотя много оставил за собою усталых, которые приходили на другой день или на третий, даже и позднее, но скорыми своими маршами и внезапностию всегда побеждал. Генералы и военные с дарованием люди долго думали и приписывали все дела его счастию; но уже в итальянскую кампанию увидели в нем гения в военном искусстве, и что все баталии, им выигранные и ни одна не проигранная, были обдуманы человеком, которого никто постигнуть не мог.

Суворов окружал себя людьми простыми, которые бы менее всех могли отгадать его; однако ж от них зависела участь служащих под начальством графа Суворова. Чтобы получить какое награждение за настоящую службу, надобно было с низостию искать тех покровительства; таковы были при нем Курис, Мандрыкин и прочие… Кто в них не снискал, тот не только не успевал по службе, но иногда обращал на себя неудовольствие графа, и сам он своею странностию иногда унижал людей достойных. Во время прагского штурма он закричал: «И я возьму ружье со штыком». — «Нет, ваше сиятельство, не пустим вас», — говорили знавшие его; кто хватал за узду его лошади, кто хватал его за руку и полы платья, когда он и шагу не намерен был сделать; но он делал вид, будто вырывался, и кричал: «Трусы, трусы, пустите меня!» Только что выпущенный из кадетского корпуса поручик Оленин как-то попался к нему в свиту и по простоте своей, думая сделать ему угодное, сказал: «Извольте, ваше сиятельство, я вас проведу на возвышенное место, откуда вы изволите усмотреть весь штурм». Граф его расцеловал: «Вот один только герой, а вы все трусы», — сказал он; однако ж и затем его не пустили. Что же? Все те, которые не пускали, были награждены, а Оленин остался без ничего и отпущен в полк. Во время сражения [Суворов] всегда бывал на казачьей лошади и в козачьем седле, делал вид, что скакал в пыл сражения, но как скоро замечал, что никто его не удерживает, останавливался, слезал с лошади и переправлял свою обувь, говоря: «Ох, онуча жмет ногу». (Он вместо чулок обертывал ноги тонким полотном наподобие онуч.)

Спал всегда на сене, покрытом простынею; другой постели во всю жизнь не имел; всякий день обливался холодною водою, несмотря ни на какую погоду; стол был его простой, но сытный; в постные дни никогда не ел скоромного; никогда не заботился, что будет есть; этим занимался Курис. Час его обеда, когда захотел; иногда в 8 часов утра, но не позже 11-ти. Говорили, что он любит пить, но это неправда; перед обедом он выпивал большую рюмку водки, а за столом рюмки две вина; если же иногда наливал третью, то Тимченко, его камердинер, ему запрещал, равно если бы, сверх обыкновения, хотел съесть лишнее; «Ну, Тимченко не велит, — говорил он, — надобно слушаться».

По прибытии моем в Варшаву я должен был явиться к нему с рапортом. Чтобы сделать ему угодное, понаслышке изготовился я отвечать на все странные его требования, но вместо того обратил на себя его негодование, за что, не знаю, и получил за столом чувствительный афронт[182]. Думаю, что подан к тому [повод] следующий случай: сержант гвардии перед обедом разносил водку по старшинству чинов; ежели кто был в одних чинах, то тот сержант спрашивал, с которого года и месяца состоят в оных; почему и меня спросил, как человека нового и впервые бывшего у графа. Я сказал, что уже 6 лет, 3 месяца и 12 дней в сем чине, и усмехнулся. Казалось, что граф сего не мог приметить, но другой причины к неудовольствию не было. Сели за стол; мне пришлось сесть наискось против графа. Вдруг он вскочил и закричал: «Воняет!» — и ушел в другую комнату. Адъютанты его начали открывать окошки и сказали ему, что дурной запах прошел. «Нет, — кричал он, — за столом вонючка». Они стали обходить всех сидящих и начали обнюхивать; один ко мне подошел, сказал: «Верно, у вас сапоги не чисты, извольте выйти, граф не войдет, пока вы не встанете и не прикажете себе сапоги вычистить; тогда опять можете сесть за стол». Представьте мое смущение; однако ж делать было нечего. Я встал, сказал тому адъютанту: «Доложите графу: я вижу, что моя физиономия ему не понравилась; как бы мне приятно ни было обратить на себя благосклонное его внимание, но я к нему более не явлюсь» — и вышел. Посудите, приятно ли было служить при нем человеку с благородным чувством, признаюсь, что, несмотря на его великий гений и служа под ним в его славных победах, получая чины и ордена, трудно перенесть подобные оскорбления, которые не с одним со мною случались, но и с некоторыми генералами.