Записки датского посланника при Петре Великом, 1709–1711 - [168]

Мы и тут продолжали видеть саранчу. Она пожирала все в полях и (вообще) на земле, а когда взлетала, то воздух наполнялся ею, как хлопьями снега в самую сильную метель. Когда саранча садилась, то совершенно скрывала собой почву.

Лошадям нашим приходилось есть горькие злаки, которыми брезговали эти насекомые и которые одни были ими оставлены. Итак, мы бедствовали главным образом от недостатка корма для лошадей, потому что съестных припасов у нас было довольно, но пили мы одну водку и воду, воду и водку, — и, таким образом, за это время я, (как) фараон, испытал одну из казней Египетских.

2 августа, к великому нашему удивлению, мы узнали, что царь заключил мир с турками. Впоследствии и вся Европа (была крайне этому) удивлена. Ввиду того что бо́льшая часть наших людей была больна, меня в качестве самого здорового послали за несколько миль вперед, чтоб собрать достоверные сведения об этом (мире). (Поручение) это я исполнил и, как ни был истомлен, вернулся в тот же вечер, проехав, таким образом, в течение одного дня, засветло, 12 миль, причем почти ничего не ел и не пил.

После того мы повернули назад и (поехали) в Валахию. Дорогой я проехал в полутора мили от славной, сильной крепости Каменец-Подольского, которой, впрочем, не видал. Вице-комендантом был датский дворянин Кос[435].

Армию мы застали близ маленького запустелого городка Могилева, стоящего при реке Днестре. Нельзя описать, какой недостаток в съестных припасах и напитках испытывала здесь (армия). Солдаты почернели от жажды и голода. Как сильна была нужда, можно судить из того, что однажды у нас обедало в гостях четверо генералов, а здесь обед состоял из блюда гороха, с пометом саранчи, постоянно в него падавшим, да из маленького окорока ветчины. Тем не менее (яства) эти показались (нам) тогда утонченнее и вкуснее всяких (кушаний) царского обеда. Почерневшие и умирающие от голода люди лежали во множестве по дороге, и никто не мог помочь ближнему или спасти его, так как у всех было поровну, то есть ни у кого ничего не было.

Мы последовали за (той) частью армии, (которая направилась) в Польшу. Большая часть наших людей была больна, но я был еще здоров. Под Могилевом, в поле, на холме, похоронили покойного Эйзентраута, (сколотив ему гроб из?) нескольких грязных досок от навозной повозки, так как ничего другого достать было нельзя. В тот день мне пришлось переделать одному пропасть дела: я писал, регистрировал, оценивал (оставшееся) после покойного Эйзентраута (имущество), пересматривал и поправлял его счеты, платил и раздавал подарки людям и 50 человекам охраны; заведовал отправкой половины наших людей, лошадей и экипажей в Москву; отделял тех, которые следовали с нами, от тех, что уезжали, — в таком расчете, чтоб всякая часть была (равномерно) снабжена лошадьми и всем другим; распоряжался погребением тела (Эйзентраута); производил расчет и уплату (жалованья?) людям и проч. Вообще должен сказать, что никогда, ни прежде ни после, мне не случалось столько работать; и все-таки к вечеру (все было готово, и) мы в тот же день пустились в (дальнейший) путь.

В конце концов (24 августа) от усиленной работы, напряжения и всяких забот я тоже заболел: у меня сделалась перемежающаяся через день лихорадка, с которой я должен был путешествовать днем и ночью, по жаре и в холоде, так что под конец, когда, несмотря на охватывавшие меня жар и озноб, мне приходилось продолжать путь, я неистовствовал и мне делалось совсем плохо; ибо путешествовать больному день и ночь, безо всякого ухода, испытывая как внутренние, так и внешние холод и жар, мучительно и опасно, что нетрудно себе представить. Однако, как ни был я болен, все же 28 августа осмотрел на пути часть литовских хоругвей. Люди были все конные и в панцирях. Хоругви выстроены были перед посланником и по приказанию генерала отдавали ему честь. Зрелище было великолепное.

29-го прибыли в Лемберг…

20-го счастливо и благополучно приехали в Варшаву, а 24-го достигли когда-то прекрасного, ныне несчастного Торна, где я имел честь разговаривать со знаменитым князем Седмиградским, Рагоцким, и служить толмачом в важных государственных переговорах между ним, посланником Юлем и русским генералом князем Долгоруким, находившимся там с (отрядом) русских войск[436].

2

Одна (часть) людей и вещей адмирала[437], а равно и часть моего скудного скарба остались в Москве, (другая) же часть была привезена туда из Валахии и Подолии. Так как вследствие лени этих людей писать (письма) или их неразумия, мы не получали ни о той ни о другой части никаких (сведений), то после многих просьб и убеждений мне удалось уговорить покойного адмирала отпустить меня в Москву, чтоб привезти оттуда (людей и вещи) или узнать, что с ними сталось.

Выехал я 6 ноября 1712 г. с голландским шкипером Seemand’ом (в Данциге). Шли туда со (мной) два французских купца. Я проводил с ними время, упражняясь в разговоре на французском языке. Хотя я и прочел известное число французских книг, но до тех пор во французском разговоре не имел случая упражняться.

Между Борнгольмом и Рюгеном мы встретили фрегат без вымпела и флага и приняли его за шведское судно, ввиду чего я переоделся в платье корабельного юнги и вымазал себе дегтем руки и лицо. Переряжен я был так (удачно), что во время плавания сам шкипер часто (принимал) меня за юнгу и звал вместо него. Наконец фрегат приблизился к нам, но, узнав от шкипера, что мы идем из Копенгагена, от пустил нас. Испытанный мной и обоими французами, при этой маленькой (опасности), страх так на нас подействовал, что мы убедили шкипера высадить нас на берег в первом попавшемся месте в Померании или Кочубии. Выпустил он нас в Рюгенвальде, в Кочубии; (однако) мы заплатили ему всю условленную плату (за проезд до Данцига).