Записки бродячего врача - [70]
Если же на мой взгляд и давление, и уровень калия вполне терпимые и если в течение дня я уже объяснил шести заинтересованным лицам, включая самого кардиолога, почему не следует делать того-то и того-то, то дела сильно хуже.
Конечно, если день был не совершенно безумный и лыко я еще в состоянии вязать, то меня должно хватить на терпеливое объяснение про то-то и то-то (версия короткая, но уважительная к собеседнику).
А если меня за предшествующие одиннадцать часов тридцать минут таки разорвали на тысячу маленьких медвежат и жизнь уже недорога, то дело кончится непродуктивными визгами типа «Я доктор, я знаю лучше!» и другими бессмысленными воплями с моей стороны и справедливым негодованием со стороны противной.
Тогда следующим утром придется идти извиняться, что, впрочем, если изящно разыграть партию повинной головы, только добавит мне очков как человеку неравнодушному к своему делу, но способному сделать правильные выводы из трудной ситуации.
Нет, все же следует визжать почаще…
Самсон и его дети
Борода капитана неопровержимо свидетельствовала о том, что ее владелец за завтраком ел яичницу.
Артур Конан Дойль
Снявши голову, по волосам не плачут. Впрочем, здравый смысл требует не плакать по волосам и при неснятой голове. Однако…
Это была роскошная, уложенная в мелкие полуседые завитки курчавая шерсть, рождающая воспоминания о полковничьих папахах и воротниках пальто членов Политбюро на балконе мавзолея седьмого ноября. Она плотно покрывала грудь своего владельца – слегка обрюзгшего мужика лет шестидесяти, приехавшего в Израиль из солнечной кавказской республики.
С мужиком приключился инфаркт, его привезли в наше приемное отделение, и тут он умер. Но это была так называемая клиническая смерть – его стукнули электрическим разрядом из дефибриллятора, сердце заработало, и на том свете он провел всего несколько секунд. На шерстистой груди ни один электрод не удерживался, поэтому в процессе реанимации мужика заодно и побрили – негладко, но эффективно.
Когда на следующее утро я пришел его осматривать, первое, что он мне сказал, было: «Какая сука это сделала?!» – указывая на непотребную бледную просеку в нагрудных джунглях. Возмущение мужика не могло быть сильнее, даже если бы по ходу реанимационных мероприятий его кастрировали. Он продолжал бурчать и кипеть, пока на третий или четвертый день бодрая молодая поросль не начала покрывать бритую грудь, и только тогда мы были амнистированы.
По окончании мединститута я пошел работать в пригородную больницу, но оставался в то время тощим и несолидным. То, что посетители в больничном дворе спрашивали меня: «Мальчик, как пройти туда-то?» – раздражало ужасно, и я отпустил бороду. Это была элегантная эспаньолка, которая прекрасно сработала в плане обозначения возраста, в котором борода уже растет.
Потом я уехал в Набережные Челны и обнаружил, что борода а-ля Карл Маркс прекрасно греет холодным зимним утром на автобусной остановке, а исключение бритья из утренней программы удлиняет ночной сон минут аж на десять.
В последующие годы бороду я сбривал только один раз, и то, как выяснилось, зря. В 1990 году началась первая война в Персидском заливе, Израиль готовился к химической атаке со стороны Ирака, населению раздали противогазы, и я побрился начисто.
Ракеты на Тель-Авив таки падали каждую ночь, каждую ночь по сигналу тревоги или услышав таинственное «нахаш цефа»[9] по телевизору или по радио мы надевали противогазы и задраивались в герметичных комнатах. Постепенно стало понятно, что никакой химической атаки не будет, и противогаз надевался уже прямо на отросшую щетину, только чтобы не разочаровывать мою десятилетнюю дочь, которая ревностно следила за соблюдением инструкций гражданской обороны.
С течением лет несоответствие календарному возрасту стало травмировать все меньше и меньше, и жил я уже не в таких холодных местах, но борода осталась на своем месте, хотя и трансформировалась в короткошерстную арафатку.
И вот при приеме на работу в очередную американскую больницу я не прошел тест на правильное прилегание противотуберкулезной маски. «Придется вам бриться, доктор», – сказала строгая неподкупная тетя. С удивлением я обнаружил, что вот этого я сделать не смогу даже ценой отказа от работы. Права человека, поход к специалисту по трудовым конфликтам… Никогда, никогда англичанин не станет рабом… Просто какая-то буря поднялась в моей довольно-таки конформистской душе. Но к этому моменту уже было нажито довольно мудрости, чтобы не ломать стулья не отходя от кассы, а отложить это дело на утро. Утром проблема была решена старинным русским способом: директор больницы позвонил строгой тете, и меня признали годным к несению службы.
Когда в свое время я в первый раз поехал на рынок в Петах-Тикву, то еще за квартал до самого рынка донесся совершенно душераздирающий вопль, от которого кровь просто застыла в жилах. Так должен кричать человек, которому в кишки вонзают кривой ятаган с зазубринами на тыльной стороне лезвия и медленно поворачивают его там. Правда, потом оказалось, что это продавец арбузов рекламирует свой товар.
Действие романа разворачивается во время оккупации Греции немецкими и итальянскими войсками в провинциальном городке Бастион. Главная героиня книги – девушка Рарау. Еще до оккупации ее отец ушел на Албанский фронт, оставив жену и троих детей – Рарау и двух ее братьев. В стране начинается голод, и, чтобы спасти детей, мать Рарау становится любовницей итальянского офицера. С освобождением страны всех женщин и семьи, которые принимали у себя в домах врагов родины, записывают в предатели и провозят по всему городу в грузовике в знак публичного унижения.
После восемнадцати лет отсутствия Джек Тернер возвращается домой, чтобы открыть свою юридическую фирму. Теперь он успешный адвокат по уголовным делам, но все также чувствует себя потерянным. Который год Джека преследует ощущение, что он что-то упускает в жизни. Будь это оставшиеся без ответа вопросы о его брате или многообещающий роман с Дженни Уолтон. Джек опасается сближаться с кем-либо, кроме нескольких надежных друзей и своих любимых собак. Но когда ему поручают защиту семнадцатилетней девушки, обвиняемой в продаже наркотиков, и его врага детства в деле о вооруженном ограблении, Джек вынужден переоценить свое прошлое и задуматься о собственных ошибках в общении с другими.
Повествование ведёт некий Леви — уроженец г. Ленинграда, проживающий в еврейском гетто Антверпена. У шамеша синагоги «Ван ден Нест» Леви спрашивает о возможности остановиться на «пару дней» у семьи его новоявленного зятя, чтобы поближе познакомиться с жизнью английских евреев. Гуляя по улицам Манчестера «еврейского» и Манчестера «светского», в его памяти и воображении всплывают воспоминания, связанные с Ленинским районом города Ленинграда, на одной из улиц которого в квартирах домов скрывается отдельный, особенный роман, зачастую переполненный болью и безнадёжностью.
Что скрывается за той маской, что носит каждый из нас? «Воображаемые жизни Джеймса Понеке» – роман новозеландской писательницы Тины Макерети, глубокий, красочный и захватывающий. Джеймс Понеке – юный сирота-маори. Всю свою жизнь он мечтал путешествовать, и, когда английский художник, по долгу службы оказавшийся в Новой Зеландии, приглашает его в Лондон, Джеймс спешит принять предложение. Теперь он – часть шоу, живой экспонат. Проводит свои дни, наряженный в национальную одежду, и каждый за плату может поглазеть на него.
Село Белогорье. Храм в честь иконы Божьей Матери «Живоносный источник». Воскресная литургия. Молитвенный дух объединяет всех людей. Среди молящихся есть молодой парень в инвалидной коляске, это Максим. Максим большой молодец, ему все дается с трудом: преодолевать дорогу, писать письма, разговаривать, что-то держать руками, даже принимать пищу. Но он не унывает, старается справляться со всеми трудностями. У Максима нет памяти, поэтому он часто пользуется словами других людей, но это не беда. Самое главное – он хочет стать нужным другим, поделиться своими мыслями, мечтами и фантазиями.
Скорее рассказ, чем книга. Разрушенные представления, юношеский максимализм и размышления, размышления, размышления… Нет, здесь нет большой трагедии, здесь просто мир, с виду спокойный, но так бурно переживаемый.