Записки бродячего врача - [67]
Человек с патологическими садистскими наклонностями не может планировать задолго, он не может идти на такие, скажем прямо, неординарные затраты времени, денег и интеллектуальной энергии, как шесть лет учебы в мединституте. Скорее он окажется техником (не исследователем!) в лаборатории, где ставят опыты на животных, санитаром в психушке и т. п. А еще более вероятно – ни тем и ни другим.
Ни Брейвик, ни Раскольников не убивали из садизма. Они убили из чувства долга, а это совсем другая психопатия.
Черный юмор, цинизм, мат иногда – это не признаки плохого отношения врача к своим пациентам, а способы защиты собственного психического здоровья в ситуации, когда вся профессиональная жизнь состоит в повседневном столкновении со смертью, болезнью, страданием и с теми зачастую неадекватными реакциями, которые это страдание порождает в пациентах и их семьях.
Один из моих бывших боссов в Израиле (уже давно на пенсии), профессор медицины, человек бесконечно добрый и бесконечно преданный своим пациентам (которые то и дело умирали, подхватывали всякие ужасные сопутствующие болезни, нарушали лечебный режим и вообще всячески его огорчали), в приватной беседе иначе как ходячей падалью их не называл. Что не мешало ему тут же бежать и вылизывать их языком.
Если я спрашиваю невропатолога, что мне делать с пациентом, который поступает с очередным инсультом шестой раз подряд, а невропатолог мне улыбается сладко и отвечает: «Только пристрелить», это значит, что его (невропатолога) все локти уже обкусаны, голова уже разбита об имеющуюся современную литературу и, увы, он не может ничего поделать и где-то в глубине чувствует себя не лучшим образом.
История сострадания
Дегуманизация медицины началась в XIX веке, когда впервые между врачом и пациентом (именно между волосатым ухом врача и потной спиной пациента) встал инструмент – деревянная трубочка с раструбами на концах, впоследствии названная стетоскопом. Потом появились анализы крови и мочи, рентген, изотопные исследования, электрокардиограмма, компьютеры… Две классические школы медицины: одна, декларировавшая примат тщательного сбора истории болезни над физикальным (прослушивание, прощупывание, простукивание) обследованием, и другая – наоборот, примат физикального обследования над историей, умерли обе в одночасье.
Специализации медработников становились все уже и уже. Врачи такие и сякие, медсестры и их помощники, флеботомисты, диетологи, физиотерапевты, дыхательные техники и прочая мелкая тварь – все они прибегали один за другим, чтобы полечить свой маленький кусочек пациента – правую ногу или левое легкое, и бежали дальше, не поговорив.
К последней четверти XX века пациент в большом современном госпитале, несмотря на все клятвы Гиппократа и высокопарные декларации всяческих медицинских сообществ, перестал быть человеком и стал случаем пневмонии или аппендицита, одним из винтиков в сложном механизме медицинского учреждения. Процесс лечения с гуманитарной точки зрения утратил всякие различия с автомобильным конвейером на заводе Форда или с производством колбасы сервелат в полиэтиленовой оболочке.
Функция общения с пациентом ушла куда-то в небытие – а точнее, в сферу проповедников, знахарей и деятелей альтернативной медицины…
И тут кто-то завизжал…
Я не знаю, кто это был. Пациенты, журналисты, медсестры?.. Вряд ли врачи, они были слишком заняты… Но те, кто визжал, визжали долго, громко и очень эффективно.
Система скомандовала: «Поворот все вдруг!» – и произошел тектонический сдвиг. Пациент был объявлен человеком, личностью, и болезнь оказалась только частью его.
Сострадание было объявлено неотъемлемой частью медицинского профессионализма, врачей и прочих медработников, включая беззащитного меня, стали бить по головам, учить состраданию и требовать его неукоснительного употребления ежедневно – до и после еды.
Сострадание вообще штука тонкая. Оно подразумевает существование двух сторон – сострадающего и объекта сострадания.
Знаю по себе, что сострадать гораздо легче, когда я выспался, поел и не обременен чрезмерным количеством пациентов. Тогда я готов сострадать сколько влезет в разумных пределах. А вот когда целую неделю меня имели все, кто хотел, с особой жестокостью, недосып достиг критической отметки и в довершение всего мне не дали съесть ланч из-за взбесившихся родственников почти здорового пациента, которому уже все равно помочь нельзя, – тут с состраданием и человеколюбием дела могут быть плохи.
Но и с объектами сострадания все не так просто.
Легко сострадать нормальному мужику с кучей детей и зависящих от него престарелых родственников, вдруг пораженному ужасной болезнью, пустившей под откос всю его жизнь и жизнь его семьи вместе с ним.
Труднее сострадать откровенному мерзавцу, асоциальному психопату, грязному наркоману и уголовнику, не проработавшему и дня в своей жизни и сейчас терроризирующему весь персонал своим мерзким поведением.
Но выбора никакого нет.
Ошибки
О чем не любят рассказывать врачи? Они не любят рассказывать о своих ошибках.
В самом деле, ну что в этом может быть интересного? Вот пришел я на работу, посмотрел невнимательно на рентгеновский снимок и пропустил пневмонию. Или забыл назначить аспирин. Скучно, господа. Кроме того, скромный интеллигентный человек не будет привлекать внимание общества к собственной персоне.
Действие романа разворачивается во время оккупации Греции немецкими и итальянскими войсками в провинциальном городке Бастион. Главная героиня книги – девушка Рарау. Еще до оккупации ее отец ушел на Албанский фронт, оставив жену и троих детей – Рарау и двух ее братьев. В стране начинается голод, и, чтобы спасти детей, мать Рарау становится любовницей итальянского офицера. С освобождением страны всех женщин и семьи, которые принимали у себя в домах врагов родины, записывают в предатели и провозят по всему городу в грузовике в знак публичного унижения.
После восемнадцати лет отсутствия Джек Тернер возвращается домой, чтобы открыть свою юридическую фирму. Теперь он успешный адвокат по уголовным делам, но все также чувствует себя потерянным. Который год Джека преследует ощущение, что он что-то упускает в жизни. Будь это оставшиеся без ответа вопросы о его брате или многообещающий роман с Дженни Уолтон. Джек опасается сближаться с кем-либо, кроме нескольких надежных друзей и своих любимых собак. Но когда ему поручают защиту семнадцатилетней девушки, обвиняемой в продаже наркотиков, и его врага детства в деле о вооруженном ограблении, Джек вынужден переоценить свое прошлое и задуматься о собственных ошибках в общении с другими.
Повествование ведёт некий Леви — уроженец г. Ленинграда, проживающий в еврейском гетто Антверпена. У шамеша синагоги «Ван ден Нест» Леви спрашивает о возможности остановиться на «пару дней» у семьи его новоявленного зятя, чтобы поближе познакомиться с жизнью английских евреев. Гуляя по улицам Манчестера «еврейского» и Манчестера «светского», в его памяти и воображении всплывают воспоминания, связанные с Ленинским районом города Ленинграда, на одной из улиц которого в квартирах домов скрывается отдельный, особенный роман, зачастую переполненный болью и безнадёжностью.
Что скрывается за той маской, что носит каждый из нас? «Воображаемые жизни Джеймса Понеке» – роман новозеландской писательницы Тины Макерети, глубокий, красочный и захватывающий. Джеймс Понеке – юный сирота-маори. Всю свою жизнь он мечтал путешествовать, и, когда английский художник, по долгу службы оказавшийся в Новой Зеландии, приглашает его в Лондон, Джеймс спешит принять предложение. Теперь он – часть шоу, живой экспонат. Проводит свои дни, наряженный в национальную одежду, и каждый за плату может поглазеть на него.
Село Белогорье. Храм в честь иконы Божьей Матери «Живоносный источник». Воскресная литургия. Молитвенный дух объединяет всех людей. Среди молящихся есть молодой парень в инвалидной коляске, это Максим. Максим большой молодец, ему все дается с трудом: преодолевать дорогу, писать письма, разговаривать, что-то держать руками, даже принимать пищу. Но он не унывает, старается справляться со всеми трудностями. У Максима нет памяти, поэтому он часто пользуется словами других людей, но это не беда. Самое главное – он хочет стать нужным другим, поделиться своими мыслями, мечтами и фантазиями.
Скорее рассказ, чем книга. Разрушенные представления, юношеский максимализм и размышления, размышления, размышления… Нет, здесь нет большой трагедии, здесь просто мир, с виду спокойный, но так бурно переживаемый.