Записки археографа - [163]

.

Его московский коллега Д. М. Петрушевский, тогдашний директор РАНИОН, тщательно исследовал социально-экономическое и политическое развитие средневековой Англии, уделив особое внимание эволюции аграрных отношений, судеб средневекового города, переменам политических институтов[1062]. В 1928 году им были опубликованы «Очерки из экономической истории средневековой Европы»[1063].

Второй важнейшей проблемой, привлекавшей внимание исследователей, была роль государства, политической власти в процессе исторической эволюции. Историки 20-х – 30-х гг. стали свидетелями крушения монархии и утверждения качественно иного политического и социального строя – появления Советского государства. При этом формы хозяйства за первые десять лет, казалось, изменились незначительно. Изменились только отношения собственности.

Стремление понять причины гибели империи и утверждения нового строя способствовало попыткам осмысления прошлого в категориях марксизма. Нельзя не признать, что при любом отношении к власти историкам следовало учитывать, что революция в России происходила под лозунгами партии, называвшей себя марксистской. Преобразования в стране осуществлялись опять-таки как стремление построить новую, социалистическую формацию.

Марксизм содержал в себе несколько положений, которые, каждое в отдельности, не противоречили ряду постулатов прежней историографии. Отмечу их. Прежде всего, марксизм утверждал идею линейного прогрессивного развития. Идея вполне традиционная. Марксизм доказывал обусловленность социально-политического развития – развитием экономическим. Эта мысль, ставшая одной из важнейших для марксизма, вполне традиционна для позитивистской историографии. Учение о классовой борьбе – как движущей силе исторического развития – тоже не было новостью марксизма и перекочевало туда из французской историографии. У марксизма оставалось едва ли не единственное изобретение для исторической науки – представление о формациях, хотя и последнее положение вполне могло быть осмыслено и в категориях и позитивизма, и неокантианства.

Вместе с тем, сочетание перечисленных выше факторов вносило то, что можно назвать системностью в изучении общества, а политические успехи большевиков вполне могли претендовать на роль своеобразного и (на тот момент) успешного эксперимента.

Об этом искреннем интересе к марксизму писал Е. А. Косминский: «Часто задают вопрос, как могло случиться, что Д. М. Петрушевский, совсем не марксист по своим историко-методологическим взглядам, неоднократно заявлявший о своей философской близости к неокантианцам, к Риккерту, к Максу Веберу, воспитал целую школу историков-марксистов?»

Отыскивая ответ на вопрос, который касался не только Петрушевского, но и ряда других крупнейших русских учёных, таких, как С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, С. В. Бахрушин, влиявших на формирование нового поколения профессиональных историков, Косминский объяснял: «Я должен прежде всего отметить, что каковы бы ни были попытки Петрушевского теоретически осознать и обосновать свои исторические взгляды, изложение им конкретной исторической действительности вовсе не было далеко от марксизма. И Виноградов, и Лучицкий, и Петрушевский, и Виппер, признавали огромное значение социально-экономического фактора в историческом развитии человечества. …Честно применяя строго научную методику исследования, они давали богатый фактический материал для марксистской мысли, от которой они на деле отходили совсем не так далеко, как им самим казалось. Те общие причины, которые вызвали такой подъем марксистской мысли в нашей стране в 90-е годы XIX века, оказывали сильнейшее влияние и на университетскую науку, и на университетское преподавание в лице их наиболее честных и чутких представителей»[1064].

Однако тот вариант марксистского осмысления исторического процесса, который рождался в сознании историков, существенно отличался от официально одобренного Μ. Н. Покровским, тогдашним лидером партийномарксистской историографии. Цензор Главлита, осуждая «грубую вульгаризацию марксизма», обвинял академика Тарле в том, что тот «оперирует марксистскими формулировками, но является вульгаризатором марксизма, т. к. не делает… вывода о неизбежности социалистической революции и диктатуры пролетариата»; академика Бартольда и С. В. Бахрушина – что те «придерживаются старой методологической схемы», но «для них характерно стремление приспособиться к советской действительности с целью определенного на нее воздействия». К тому же С. В. Бахрушина, редактора «Очерков по социальной и экономической истории XVI-XIX вв.», критиковали ещё и за «ползучий эмпиризм»[1065].

В свою очередь, в среде профессиональных историков отношение к Μ. Н. Покровскому было плохим не только на личном уровне. «Я не был «марксистом»» в теории, – говорил Платонов, – не мог усвоить разницы между» «диалектическим методом» и простой «эволюцией» и не мог поверить в исключительную возможность изучать исторический процесс только по способу Μ. Н. Покровского. Напротив, будучи не только историком-исследователем, но и историком-техником (издателем текстов и археографом), я находил и нахожу исключительность Покровского и его школы вредной для роста у нас исторической науки и желал бы, чтобы подготовка молодых археографов была свободна от этой исключительности»