Западноевропейский сонет XIII-XVII веков - [26]

Оставь свой лук — не нужен больше он:

В такие узы ввергнут я, что их

Утяжелять нет у тебя причины.

Коль скоро прелесть той, кем я пленен,

Лишь умножаешь ты в глазах моих,

Твоим рабом я буду до кончины.

XXXII

По лону вод, чуть зыблемых волненьем,

Скользил челнок владычицы моей,

И море оглашали, вторя ей,

Ее подруги сладкозвучным пеньем.

То к берегу, то к островам теченьем

Их относило, и глазам людей

Та, кто мне свет и радость в жизни сей,

Везде казалась неземным виденьем.

Следя за нею, убеждался я,

Что каждого, кто на нее смотрел,

Ее краса, как чудо, изумляла.

Кипела от любви душа моя,

И про себя хвалу я милой пел,

Но мой восторг хвала не умеряла.

XXXV

Тот не умен, кто мнит ценой смиренья

От яростной судьбы себя спасти;

Еще глупее тот, кто обойти

Пытается тайком ее веленья;

Тот глуп втройне, кто от луны затменье

Рассчитывает криком отвести,

И глуп сверх меры тот, кто унести

С собой задумал в гроб свое именье.

Но тот уже совсем с ума сошел,

Кто жизнь, свободу, состоянье, честь

Швырнуть бабенке под ноги намерен.

Бездушен, зол, продажен женский пол,

И для него одна забава есть —

Терзать мужчину, коль в любви он верен.

XLV

В силки меня Амур без состраданья

Приманкою завлек — очами той,

К кому я тем сильней стремлюсь мечтой,

Чем больше между нами расстоянье.

Но вырваться нет у меня желанья:

Так мне она мила и красотой,

И нравом, и душевной чистотой,

Что для меня мой плен — благодеянье.

Кто хочет, пусть клянет тебя, Любовь,

А я с того счастливейшего дня,

Когда уловлен в сети был тобою,

С признательностью славлю вновь и вновь

Твое святое пламя, что меня

Так возвышает над самим собою.

LI

Мой стих, теперь по-стариковски хилый,[55]

Был тоже полон юного огня,

Когда, от страсти сдержанной звеня,

Приковывал к себе вниманье милой.

Но завесь тьмы наброшена могилой

На очи, вдохновлявшие меня,

И холодеет он день ото дня,

И хрипнет, и оскудевает силой.

Коль скоро лик, что с ангельским так схож,

Днесь обращен лишь к небу, чтоб Того,

Чье он подобье, неустанно славить,

Слагать мне стало вирши невтерпеж:

Ведь я отныне жажду одного —

Любимой вслед стопы горе направить.

LX

Коль в самом деле, Данте Алигьери,

Близ милой Биче, чьей душе вослед

Твоя душа стремилась столько лет,

В Венериной ты пребываешь сфере

И коль любви, во что я свято верю,

Конца ни здесь, ни в лучшем мире нет,

Моей Фьямметте передать привет

Не затруднишься ты ни в коей мере.

Я знаю: с неба третьего она

Следит из сонма праведных за тем,

Кто жить, лишась ее, не в силах доле.

Так пусть, пока летейская волна

Не разлучила с нею нас совсем,

Я призван буду к ней из сей юдоли.

LXXIV

О лаврах, столь любимых Аполлоном,

И влаге, орошающей Парнас,

Начав мечтать из-за прекрасных глаз,

Что приравнял к светилам благосклонным

Я с хором муз в приюте их зеленом

Свой голос порывался слить не раз,

Но в этом мне презрительный отказ

Они давали с видом оскорбленным.

Хотя себя не вправе я винить

За то, что слабы оказались крылья,

Взмыть на которых мнил я так высоко,

Пора оставить тщетные усилья,

Уразуметь, как это ни жестоко,

Что рвением талант не заменить.

LXXV

Припоминая, сколь неосторожно

Часы и дни, недели и года

Я расточал в те времена, когда

Гонялся за мечтою невозможной,

Не понимаю я, чем к цели ложной

Стезей тревог, опасностей, труда

Сумел Амур увлечь меня тогда,

И плачу, и печалюсь безнадежно.

И сам себя кляну, зачем узрел

Глаза любимой, полные огня,

В котором мне сгорать судьба судила.

О, как жесток мой горестный удел!

Доколь ты будешь, смерть, щадить меня,

Кого от мук избавит лишь могила?

LXXIX

Когда бы ты, Амур, моей любимой

Стрелою грудь хоть раз пронзить сумел,

Надежду б я, пожалуй, возымел

И утешался б в муках ею, мнимой.

Но остается столь неуязвимой

Та, с кем и ты, безжалостный, несмел,

Что до сих пор я не уразумел,

Как мне спастись от пытки нестерпимой.

Любое слово милой, жест любой

Лишь убыстряют яростный полет

Твоих пернатых жал, что дух мой ранят.

Пойми: я беззащитен пред тобой,

И если вновь свой лук ты пустишь в ход,

Твой верный раб добычей смерти станет.

XCIII

Остановись и огляди дорогу,

Которую ты, дух усталый мой,

В погоне за несбыточной мечтой

Днесь приведен к могильному порогу.

Ты на него уже поставил ногу,

Но прежде чем окончить путь земной,

Порви с мирской бесцельной суетой

И обратись в тоске предсмертной к Богу.

Не бойся опоздать и посвяти

Радению о Нем остаток дней,

Что не успел отдать страстям и бредням.

Когда б ты ни решил к Нему прийти,

Он и с тобою будет не скупей,

Чем виноградарь с тем, кто зван последним.

XCVII

Учитель, ты ушел в тот край блаженный,[56]

Куда душа, дерзая уповать,

Что и в нее прольется благодать,

Стремится из юдоли нашей бренной;

Куда мечтой ты влекся неизменно,

Узреть надеясь Лауру опять,

И где с ней рядом Бога созерцать

Дано моей Фьямметте несравненной.

Вкушай отныне сладостный покой

И о предметах, непостижных нам,

Беседуй с Данте, Чино и Сенуччо;

Меня ж, коль в жизни был доволен мной,

Возьми к себе, чтоб повстречался там

Я с той, к кому горю любовью жгучей.

Лоренцо Медичи

* * *

Уймитесь, не упорствуйте жестоко,

Мечты и вздохи вечные о ней,

Чтоб тихий сон не миновал очей,

Где слез не просыхает поволока.

Труды и мысли дня уже далеко

Равно и от людей и от зверей;

Уже упряжке белых лошадей

Предшествует неясный свет востока.