Западноевропейская поэзия XX века - [24]

Отец, ведь это Нельсон,

Смотрите сами — Нельсон,

Пускай не врет жена!»

Тут пастор глянул в зеркальце,

Увидел что-то в зеркальце,

А что там было в зеркальце,

Не понял пастор сам.

И он сказал: «Я эту вещь,

Необъяснимейшую вещь,

Неизъяснимейшую вещь

Возьму к себе во храм».

ВИТОЙ ПОЛЕТ Перевод И. Озеровой

Капустницы полет витой

(Его идиотизм святой)

Не изменить, ведь жизнь пройдет,

Пока поймешь прямой полет.

Однако знать — не значит мочь!

Она витает наугад

К надежде, к богу — и назад.

Стриж — акробат, но даже он

Таланта этого лишен.

МОЕ ИМЯ И Я Перевод И. Озеровой

Мне имя присвоил бесстрастный закон —

Я пользуюсь им с тех пор,

И правом таким на него облечен,

Что славу к нему приведу на поклон

Иль навлеку позор.

«Он — Роберт!» — родители поняли вмиг,

Вглядевшись в черты лица,

А «Грейвз» — средь фамильных реликвий иных

Досталось в наследство мне от родных

Со стороны отца.

«Ты Роберт Грейвз, — повторял мне отец, —

(Как пишется — не забудь!),

Ведь имя — поступков твоих образец,

И с каждым — честный он или подлец —

Безукоризнен будь».

Хотя мое Я незаконно со мной,

Готовое мне служить,

Какой мне его закрепить ценой?

Ведь ясно, что Я сгнию под землей,

А Роберту Грейвзу жить.

Отвергнуть его я никак не могу,

Я с ним, как двойник, возник.

Как личность, я звуков набор берегу,

И кажется, держит меня в долгу

Запись метрических книг.

Имя спешу я направить вперед,

Как моего посла,

Который мне кров надежный найдет,

Который и хлеб добудет и мед

Для моего стола.

И все же, поймите, я вовсе не он

Ни плотью моей, ни умом,

Ведь имя не знает, кто им наречен…

В мире людей я гадать обречен

И о себе и о нем.

УТРАЧЕННАЯ ЛЮБОВЬ Перевод Г. Симановича

От горя стал всевидящ он

И тайне роста причащен

Травы и листьев; между делом

Глядит на мир сквозь монолит

Иль наблюдает, как летит

Душа, расставшаяся с телом.

Ты не сказал — уж слышит он,

К нему — всех звуков вереницы.

Другим невнятный, писк мокрицы

В его ушах рождает звон.

Поверите ль, он даже слышит,

Как травы пьют, личинки дышат,

Как моль, зубами скрежеща,

Сверлит материю плаща,

Как муравьи, стеная тяжко,

В гигантской движутся упряжке;

Скрипят их жилы, каплет пот;

Он слышит, как паук прядет,

Как в этой пряже мухи тонут,

Бормочут, стонут…

Стал острым слух его и взор.

Он бог. А может быть, он вор

В бессонном, суетном стремленье

Вернуть любовь хоть на мгновенье…

ПРОМЕТЕЙ Перевод И. Озеровой

К постели прикован я был своей,

Всю ночь я бессильно метался в ней.

Напрасный опять настает рассвет,

И гриф на холме лучами согрет.

Я вновь, подобно титанам, влюблен,

К вечерней звезде иду на поклон,

Но эта костлявая птица опять

Желает прочность любви испытать.

Ты, ревность, клюв орошая в крови,

Свежую печень по-прежнему рви.

Не улетай, хоть истерзан я весь,

Коль та, что ко мне привлекла тебя, — здесь.

ХУАНУ [28] В ДЕНЬ ЗИМНЕГО СОЛНЦЕСТОЯНИЯ Перевод В. Британишского

Есть повесть, и единственная повесть,

Чтоб ты другим поведал,

Ученый бард или младенец чудный;

Лишь ей должны служить и стих и стиль,

Те, что блестят порой

В простых повествованьях, заблудившись.

Опишешь ли все месяцы деревьев,

Диковинных зверей,

Птиц, что вещают волю Триединой?

Иль Зодиак, что медленно кружится

Под Северным Венцом,

Тюрьмой всех истинных царей-героев?

Вода, ковчег и женщина, и вновь

Вода, ковчег, богиня:

Царь-жертва вновь свершает, не колеблясь,

Круг предназначенной ему судьбы,

Двенадцать витязей призвав следить

Свой звездный взлет и звездное паденье.

Расскажешь ли о Деве среброликой,

К чьим бедрам рыбы льнут?

В левой руке богини — ветвь айвы,

Пальчиком правой манит, улыбаясь.

Как может царь спастись?

По-царски за любовь он платит жизнью.

Или о хаосе, родившем змея,

В чьих кольцах — океан,

В чью пасть герой, меч обнажая, прыгнет

И в черных водах, в чаще тростника,

Бьется три дня, три ночи,

И воды изрыгнут его на берег?

Падает снег, ухает ветер в трубах,

А в бузине — сова,

Страх, сердце сжав, ждет чаши круговой,

Скорби, как искры, вверх летят, и стонет

Рождественский огонь:

Есть повесть, и единственная повесть.

Представь богиню милостивой, мягкой,

Но не забудь цветы,

Что в октябре топтал свирепый вепрь.

Белым, как пена, лбом она манила,

Глаз голубым безумьем,

Но все сбылось, что ею обещалось.

БЕЛАЯ БОГИНЯ [29] Перевод И. Озеровой

Ее оскорбляют хитрец и святой,

Когда середине верны золотой.

Но мы, неразумные, ищем ее

В далеких краях, где жилище ее.

Как эхо мы ищем ее, как мираж —

Превыше всего этот замысел наш.

Мы ищем достоинство в том, чтоб уйти,

Чтоб выгода догм нас не сбила с пути.

Проходим мы там, где вулканы и льды,

И там, где ее исчезают следы,

Мы грезим, придя к неприступной скале,

О белом ее прокаженном челе,

Глазах голубых и вишневых губах,

Медовых — до бедер — ее волосах.

Броженье весны в неокрепшем ростке

Она завершит, словно мать, в лепестке.

Ей птицы поют о весенней поре.

Но даже в суровом седом ноябре

Мы жаждем увидеть среди темноты

Живое свеченье ее наготы.

Жестокость забыта, коварство не в счет,

Не знаем, где молния жизнь пресечет.

ДИКИЙ ЦИКЛАМЕН Перевод А. Сергеева

Спросила тихо: — Чем тебе помочь? —

Я дал ей лист бумаги: — Нарисуй цветок!

И, закусив губу, она склонилась —

О, этот смуглый лоб! — над белою бумагой

И мне нарисовала дикий цикламен,

Майоркский, наш (сейчас еще зима),

Чрезмерно пышный, — и с улыбкой