Западноевропейская поэзия XX века - [21]

На муки рожденья и смерти.

          Вы говорите,

Что я повторяюсь. Но я повторю.

Повторить ли? Чтобы прийти оттуда,

Где вас уже нет, сюда, где вас еще нет,

Вам нужно идти по пути, где не встретишь восторга.

Чтобы познать то, чего вы не знаете,

          Вам нужно идти по дороге невежества.

Чтобы достичь то, чего у вас нет,

          Вам нужно идти по пути отречения.

Чтобы стать не тем, кем вы были,

          Вам нужно идти по пути, на котором вас нет.

И в вашем неведенье — ваше знание,

И в вашем могуществе — ваша немощь,

И в вашем доме вас нет никогда.

IV

Распятый врач стальным ножом

Грозит гниющей части тела;

Мы состраданье узнаём

В кровоточащих пальцах, смело

Берущихся за тайное святое дело.

Здоровье наше — в нездоровье.

Твердит сиделка чуть живая,

Сидящая у изголовья,

О нашей отлученности от рая,

О том, что мы спасаемся, заболевая.

Для нас, больных, весь мир — больница,

Которую содержит мот,

Давно успевший разориться.

Мы в ней умрем от отческих забот,

Но никогда не выйдем из ее ворот.

Озноб вздымается от ног,

Жар стонет в проводах сознанья,

Чтобы согреться, я продрог

В чистилище, где огнь — одно названье,

Поскольку пламя — роза, дым — благоуханье.

Господню кровь привыкли пить,

Привыкли есть Господню плоть:

При этом продолжаем мнить,

Что нашу плоть и кровь не побороть,

И все же празднуем тот день, когда распят Господь.

V

Итак, я на полпути, переживший двадцатилетие,

Пожалуй, погубленное двадцатилетие entre deux guerres[27],

Пытаюсь учиться употреблению слов, и каждый раз

Все начинаю заново для неизведанной неудачи,

Ибо слова подчиняются лишь тогда,

Когда выражаешь ненужное, или приходят на помощь,

Когда не нужно. Итак, каждый приступ

Есть новое начинание, набег на невыразимость

С негодными средствами, которые иссякают

В сумятице чувств, в беспорядке нерегулярных

Отрядов эмоций. Страна же, которую хочешь

Исследовать и покорить, давно открыта

Однажды, дважды, множество раз — людьми, которых

Превзойти невозможно — и незачем соревноваться,

Когда следует только вернуть, что утрачено,

И найдено, и утрачено снова и снова — в наши дни,

Когда все осложнилось. А может, ни прибылей, ни утрат.

Нам остаются попытки. Остальное не наше дело.

Дом — то, откуда выходят в дорогу. Мы старимся,

И мир становится все незнакомее, усложняются ритмы

Жизни и умирания. Не раскаленный миг

Без прошлого, сам по себе, без будущего,

Но вся жизнь, горящая каждый миг,

И не только жизнь какого-то человека,

Но и древних камней с непрочтенными письменами.

Есть время для вечера при сиянии звезд

И время для вечера при электрической лампе

(Со старым семейным альбомом).

Любовь почти обретает себя,

Когда здесь и теперь ничего не значат.

Даже в старости надо исследовать мир,

Безразлично, здесь или там.

Наше дело — недвижный путь

К иным ожиданьям,

К соучастию и сопричастию.

Сквозь тьму, холод, безлюдную пустоту

Стонет волна, стонет ветер, огромное море,

Альбатрос и дельфин. В моем конце — начало.

УИЛФРЕД ОУЭН Перевод М. Зенкевича

Уилфред Оуэн (1893–1918). — Сын железнодорожного служащего. Учился в Лондонском университете. С самого начала первой мировой войны Оуэн служил в стрелковых частях, участвовал во многих военных операциях. Болезнь нервной системы послужила причиной его возвращения в Англию, где в госпитале он встретился с 3. Сассуном. В 1918 г. Оуэн вернулся на фронт, был награжден военным крестом и погиб за неделю до перемирия.

Уилфред Оуэн — крупнейший из «окопных поэтов». Изданные лишь в 1920 г., его стихи — горькое и гневное обличение ужасов войны, страстная защита права человека на жизнь. Поэзия Оуэна своим гуманистическим пафосом оказала влияние па английских поэтов 30-х годов (так называемая «школа Одена»). Включенные в том стихи У. Оуэна в переводе М. Зенкевича были опубликованы в «Антологии новой английской поэзии» (1937).

ЧАСОВОЙ

Мы заняли пустой блиндаж, и боши

Устроили нам ад, снаряды в ряд

Ложились, но не пробивали бреши.

Дождь, водопадом сточным бурно пенясь,

Развел по пояс топь, и скоро грязь

Покрыла скользкой глиной скат ступенек.

Остаток воздуха был затхл, дымясь

От взрывов, и в нем прели испаренья

Тех, кто здесь жил, оставив испражненья,

А может, и тела…

              Мы скрылись там

От взрывов, но один ворвался к нам,

Глаза и свечи погрузив в потемки.

И хлоп! бац! хлоп! Вдруг по ступенькам рухнул

В топь тухлую, в густой водоворот

Наш часовой; за ним ружье, обломки

Гранат германских, брызги нечистот.

Ожив, он плакал, как ребенок слаб;

«О сэр, глаза! Я слеп! Ослеп! Ослеп!»

Я приподнес свечу к глазам незрячим,

Сказав, что если брезжит свет пятном,

То он не слеп, и все пройдет потом.

«Не вижу», — он рыдал и взглядом рачьим

Таращился. Его оставив там,

Другого я послал ему на смену,

Велел найти носилки непременно,

А сам пошел с обходом по постам.

Другие в рвоте кровью истекали,

Один же утонул в грязи и кале, —

Все это кануло теперь во мрак.

Но одного я не забуду: как,

Прислушиваясь к стонам часового

И к дрожи сломанных его зубов,

Когда снаряды рушились и снова

По крыше били, сотрясая ров, —

Мы услыхали крик его: «Сейчас

Я вижу свет!» Но свет давно погас.

ОТПЕВАНИЕ ОБРЕЧЕННОЙ ЮНОСТИ

Где звон по павшим, словно скот на бойне?

Лишь рев чудовищный от канонад,