Западноевропейская поэзия XX века - [11]

Вспомнив это, усмехнулся сын.

Он вздохнул, зайдя в нью-йоркский сад,

на скамейке, вечером, один,

ужасом изгнания объят.

Мы, скитальцы, переплыли море,

нам в пути гремел военный гром.

Мать с отцом, вы много знали горя,

сыновья, мы горя не сочтем.

В городе чужие, мы чужды

и отцам… Что с нашими отцами?

Или мы — в галактике Беды?

В мире, населенном мертвецами?

ТЕОДОР КРАМЕР

Теодор Крамер (1897–1958). — Родился в семье сельского врача. Участник первой мировой войны, был тяжело ранен. Был библиотекарем, мелким служащим, рабочим, безработным. Выпустил десять сборников стихов (из них первый, «На дне», вышел в 1929 г., последний, «Хвала отчаянию», посмертно, в 1972 г.); в них, по данным венского «Теодор Крамер — архива», вошло менее двадцати процентов поэтического наследия Крамера. В 1939 г., после аншлюса Австрии, эмигрировал в Англию. В 1957 г. вернулся в Вену, где через несколько месяцев умер.

Как в случае с Георгом Траклем, настоящий интерес к творчеству Kpaмеpa возник лишь в последнее десятилетие (в одном лишь 1975 году в ГДР было издано две книги избранных стихов Крамера). На русском языке неоднократно печатался с 1938 г.

«Осенние ветры уныло…» Перевод Е. Витковского

Осенние ветры уныло

вздыхают, по сучьям хлеща,

крошатся плоды чернобыла,

взметаются споры хвоща,

вращает затылком подсолнух

в тяжелых натеках росы,

и воздух разносит на волнах

последнюю песню косы.

Дрозды средь желтеющих листьев

садятся на гроздья рябин,

в проломах дорогу расчистив,

ползут сорняки из лощин,

молочною пеной туманов

до края долина полна,

в просторы воздушные канув,

от кленов летят семена.

Трещат пересохшие стручья,

каштан осыпает плоды,

дрожит шелковинка паучья

над лужей стоячей воды,

и в поле, пустом и просторном,

в приливе осенней тоски

взрываются облачком черным

набухшие дождевики.

ВЕРНУВШИЕСЯ ИЗ ПЛЕНА Перевод Е. Витковского

Разрешенье на жительство дал магистрат,

и трава потемнела в лесу, как дерюга, —

на окраину в эти весенние дни,

взяв мотыги и заступы, вышли они,

и от стука лопат загудела округа.

Подрядившись, рубили строительный лес,

сколотили на скорую руку заборы, —

каша весело булькала в общем котле,

и по склонам на грубой ничейной земле

созревали бобы, огурцы, помидоры.

Поселенцы возили на рынок салат

и угрюмо глядели навстречу прохожим —

только голод в глазах пламенел, как клеймо,

им никто не помог — лишь копилось дерьмо,

все сильнее смердевшее в месте отхожем.

В перелоге уныло чернели стручки,

корешки раскисали меж прелого дерна,

на опушке бурел облетающий бук, —

где-то в дальнем предместье ворочался плуг,

но пропали без пользы упавшие зерна.

И мороз наступил. В лесосеках опять

подряжались они, чтоб остаться при деле, —

пили вечером чай на древесном листу,

и гармоника вздохи лила в темноту.

Загнивали посевы, и гвозди ржавели.

ШАГИ Перевод Е. Витковского

Вцепившись в набитый соломой тюфяк,

я медленно гибну во тьме.

Светло в коридоре, но в камере мрак,

спокойно и тихо в тюрьме.

Но кто-то не спит на втором этаже,

и гулко звучат в тишине

вперед — пять шагов,

и в сторону — три,

и пять — обратно к стене.

Не медлят шаги, никуда не спешат,

ни сбоя, ни паузы нет;

был пуст по сегодняшний день каземат,

в котором ты ходишь, сосед, —

лишь нынче решений, ты после суда

еще неспокоен, чужак,

иль, может, навеки ты брошен сюда,

и счета не ведает шаг?

Вперед — пять шагов,

и в сторону — три,

и пять — обратно к стене.

Мне ждать три недели — с зари до зари,

двенадцать ушло, как во сне.

Ну сделай же, сделай на миг перерыв,

замри посреди темноты, —

когда бы ты знал, как я стал терпелив —

шагать и не вздумал бы ты.

Но кто ты? Твой шаг превращается в гром,

в мозгу воспаленном горя.

Вскипает, рыдая, туман за окном,

колеблется свет фонаря, —

и, вставши, я делаю вместе с тобой —

иначе не выдержать мне! —

вперед — пять шагов,

и в сторону — три,

и пять — обратно к стене.

* * *

«Я сидел в прокуренном шалмане…» Перевод Е. Витковского

Я сидел в прокуренном шалмане,

где стучали кружки вразнобой, —

хлеба взял, почал вино в стакане —

и увидел смерть перед собой.

Здесь приятно позабыть о мире,

но уйти отсюда должен я,

ибо радость выпивки в трактире

не заменит смысла бытия.

Жить, замуровав себя, — жестоко,

ибо кто подаст надежный знак,

неизвестно ни числа, ни срока,

давят одиночество и мрак, —

радость и жестокость — что желанней?

Горше и нужнее — что из них?

Мера человеческих страданий

превосходит меру сил людских.

Надо чашу выпить без остатка,

до осадка, что лежит на дне,

ибо то, что горько, с тем, что сладко,

непонятно смешано во мне.

Я рожден, чтоб жить на этом свете

и не рваться из его оков,

потому что все мы — божьи дети,

от начала до конца веков.

ШЛЮХА ИЗ ПРЕДМЕСТЬЯ Перевод Е. Витковского

Дождик осенний начнет моросить еле-еле;

выйду на улицу и отыщу на панели

гостя, уставшего после тяжелого дня, —

чтобы поплоше других, победнее меня.

Тихо взберемся в мансарду, под самую кровлю

(за ночь вперед заплачу и ключи приготовлю),

тихо открою скрипучую дверь наверху,

пива поставлю, нарезанный хлеб, требуху.

Крошки смахну со стола, уложу бедолагу,

выключу тусклую лампу, разденусь и лягу,

буду ласкать его, семя покорно приму, —

пусть он заплачет, и пусть полегчает ему.

К сердцу прижму его, словно бы горя и нету,