Занятие не для дилетантов - [2]

— Ну?

— В меблированных комнатах на Одиннадцатой Южной.

— Ну?

— Отпрыгалась.

Под утро, когда еще не рассвело, город не похож на себя.

Вообще город — он как женщина, в любое время суток. Женщина пробуждается, позевывая и улыбаясь, потягивается, пробует наступивший день наощупь, а на губах ее пока что никакой помады, волосы спутаны, она еще теплая после сна, тело ее манит, и есть в ней что-то непорочно девическое, когда утреннее солнце, подкрасившее небо на востоке, греет ее своими лучами.

Женщина эта одевается в обшарпанных и невесть чем пропахших меблированных комнатах, в трущобных кварталах, одевается она и в фешенебельных особняках на Холл-авеню, и в бесчисленных тесноватых квартирах жилых домов в Айзоле, Риверхеде и Камзпойнте, в благопристойных частных домах, обрамляющих улицы Бестауна и Маджесты, одевается — и выходит на люди уже совсем другой, прибранной и деловитой, привлекательной, но не сексуальной, знающей свое дело, напудренной и наманикюренной, но на всякое баловство у нее времени нет — впереди долгий рабочий день.

В пять часов — новая метаморфоза. Город, то есть наша женщина, не переодевается, остается в той же юбке или костюме, в тех же лодочках на высоком каблуке или в удобных для ходьбы по асфальту туфлях на плоской подошве, но что-то прорывается сквозь эту неприступную броню, возникает какая-то другая тональность, какое-то иное настроение, ощущается некое подводное течение. В барах, коктейль-салонах, в беседках или на террасах, опоясывающих небоскребы, сбрасывает с себя тяжелую истому дня уже другая женщина, она маняще улыбается, а на ее лице, в глазах читается легкая усталость и глубокое знание всех тайн бытия: она поднимает бокал, приятно посмеивается, а на линии горизонта уже ждет своего часа вечер, небо омыто багровым закатом, знаменующим конец дня.

Вечером наша женщина превращается в самку.

Женственности больше нет, есть самка. Куда-то подевались и броня неприступности, и отработанная деловитость; вместо них — легкая бесшабашность, легкое распутство; она лихо кладет ногу на ногу, позволяет сцеловать с ее рта губную помаду, становится податливой для мужских рук, мягчает, зазывает и упрощается до немыслимой степени. Ночь — это время самки, а что такое город? Это ведь женщина.

А когда на подходе новый день, она крепко спит, сама на себя не похожая.

Утром она снова проснется, снова всколыхнет легким зевком недвижный воздух, раскинет руки, некрашеные губы растянутся в сладостной улыбке. Волосы спутаны, но мы все равно ее узнаем, ибо видели такой уже не раз.

А пока город — наша женщина — спит. Спит безмолвно, бесшумно. Нет, конечно, какая-то ночная жизнь есть, там и сям изредка открывается глаз — зажигается свет в окне, поморгает немного, и снова тишина. Женщина спит. Во сне она неузнаваема. Сон ее — это не смерть, мы слышим дыхание жизни под теплыми одеялами. Мы с ней близки и пылко ее любим, а сейчас она превратилась в незнакомку, свернулась под простыней в безучастный комочек, давайте прикоснемся к ее округлому бедру… Конечно, эта женщина жива, но кто она? Не знаем.

В темноте она безлика, невыразительна и бесцветна. Женщина, каких множество… да и все города ночью похожи друг на друга. Погладим ее, робко, нежно. Вокруг нее — черный покров раннего утра, и узнать ее трудно. Очень трудно, тем более, что глаза ее закрыты…

Домоправительницу страшно пугало присутствие полицейских, хотя она сама их вызвала. Самый высокий из них, что назвался детективом Хоузом, был рыжеволосым гигантом, а в волосах у него — вот ужас-то! — светилась седая прядка. На коврике лежала мертвая девушка, и домоправительница говорила с детективом шепотом — не потому, что эту комнату навестила смерть, просто было три часа ночи.

Домоправительница накинула купальный халат прямо на ночную рубашку. Было во всей этой сцене что-то интимное. Такую интимность ощущаешь, когда под утро собираешься на рыбалку или когда свершилась трагедия. Три часа ночи — самое время для сна, и те, кто бодрствуют, пока весь город спит, связаны какими-то узами, их что-то сближает, хотя они все равно далеки друг от друга.

— Как звали девушку? — спросил Карелла. Хотя он не брился с пяти часов вчерашнего вечера, подбородок его был достаточно гладким. Его чуть скошенные книзу глаза в сочетании с чисто выбритым лицом делали его внешность на забавный манер восточной. Домоправительнице он понравился. Хороший мальчик, подумала она. На ее лексиконе мужчины в этом мире были либо «хорошие мальчики», либо «вшивые паразиты». Насчет Коттона Хоуза она пока не решила, но скорее всего его место среди вредных насекомых.

— Клаудия Дэвис, — ответила она, обращаясь исключительно к Карелле — он ей нравился — и в упор не видя Хоуза, который не имел никакого права быть таким здоровенным бугаем с пугающей седой прядкой в волосах.

— Знаете, сколько ей было лет? — спросил Карелла.

— Лет двадцать восемь, двадцать девять.

— Она здесь давно жила?

— С июня.

— Выходит, совсем недолго?

— Надо же, чтобы такое приключилось. — Домоправительница вздохнула. — С виду была вполне приличная девушка. Как думаете, кто это сделал?