Занимательная смерть. Развлечения эпохи постгуманизма - [50]
Новый образ нелюдей в современных книгах и фильмах заставляет задаться вопросом: как эстетическая идеализация монстров отражается на восприятии человеческой личности? Этот вопрос до сих пор остается без должного внимания, несмотря на многообразие интерпретаций вампирской темы. Коль скоро люди рассматриваются как пища для существ более высокого порядка (существ не только более могущественных, но и более приятных в эстетическом плане), то, по-видимому, речь идет о радикальном пересмотре статуса человека. Современные вампирские истории ставят под сомнение (если вообще не отвергают полностью) идею человеческой исключительности.
В этой связи напрашивается параллель между интеллектуальным климатом XVIII века, временем возникновения готического романа и сегодняшним днем. Авторы готического романа, например Мэри Шелли, были осведомлены о философских спорах в Англии об особенностях рода человеческого по сравнению с другими живыми существами[443]. Однако в то время научный прогресс являлся мощной идеологией, сулившей оптимистические перспективы постоянного и непременного совершенствования как общества в целом, так и человеческой природы. В силу этого любые противоречия относительно статуса человека решались в пользу концепции человеческой исключительности.
В наши дни, разочаровавшись в теории прогресса и рационализме, мы являемся свидетелями совершенно противоположной тенденции, и эти дебаты приобретают противоположный смысл. Науки о человеке сходятся в том, что граница между людьми и нелюдьми размыта. Антропологи отвергают понятие человеческой исключительности, утверждая, что нет принципиальной разницы между человеком и земляным кротом, и продвигают сетевой анализ, причем всем задействованным в нем объектам, будь то люди, книги или лабораторные крысы, приписывается одинаковый статус и все они рассматриваются как равноправные участники социального взаимодействия[444]. Иными словами, даже гуманитарные науки активно вовлечены в процесс негативной переоценки статуса человека.
Хотелось бы подчеркнуть, что в современных вампирских историях роль вампиров (как и прочих нелюдей) однозначна. В отличие от животных из басен Эзопа или Лафонтена, нелюдей из сказок или персонажей средневековой менипповой сатиры, нынешние вампиры никогда не выступают в качестве аллегории людских пороков или добродетелей. У них есть только одна функция: отрицание ценности человеческой жизни и человека как объекта искусства. Этих монстров нельзя считать реинкарнацией ницшеанского Ubermensch («супермен»), хотя у пелевинского «Empire V» имеется иронический подзаголовок — «Повесть о настоящем сверхчеловеке». Нелюди есть воплощение отрицания человеческой исключительности. Возможно, по этой причине роман «Люди не задействованы» (2007) занял в свое время почетное место в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс»[445].
Призраки, зомби и боги: подтверждение гипотезы
Призраки, зомби и древнегреческие боги помогут проверить, действительно ли современная беспрецедентная увлеченность вампирами и людоедами обуславливается тем, что они являются воплощением антигуманизма. Сопоставление советской и постсоветской книжной и кинопродукции с участием привидений поможет понять динамику развития образа монстров в произведениях современной культуры.
Хотя советская идеология отвергала все мистическое и иррациональное, привидениям все же нашлось место в обязательной школьной программе. Русская классическая литература находилась под влиянием европейского романтизма и английской готики, и в ней тоже водились призраки. И поскольку советская культура записала в свой актив все наследие русской классики, даже советская цензура оказалась не способна очистить страницы классических произведений от призраков[446].
Советским школьникам были хорошо известны такие литературные выходцы с того света, как статуя Командора из пьесы А. С. Пушкина «Каменный гость» (1830), призрак бедного чиновника Акакия Акакиевича из гоголевской «Шинели» (1842), ну и, конечно же, тень отца Гамлета. В этом контексте нельзя забывать и о «призраке коммунизма», упоминанием о котором открывается «Манифест Коммунистической партии». Однако первое знакомство советского ребенка с призраками происходило гораздо раньше: не одно поколение юных зрителей в СССР получало удовольствие от мультфильма по рассказу Оскара Уайльда «Кентервильское привидение»[447].
Удивительным образом уже после перестройки и отмены цензуры популярность литературных призраков, с которыми ничего не смогла поделать советская цензура, стала увядать; духи сдали позиции вампирам, зомби и прочей нежити. Отношение к призракам стало ироническим: они еще иногда появляются во второсортных российских триллерах, в комедиях или музыкальных постановках, но, как говорится, погоды уже не делают.
Исключение составляет фильм Александра Велединского «Живой» (2005)[448]. Созданный в кризисные годы чеченской войны, фильм рассказывает историю юноши по имени Кир, который поехал служить по контракту, чтобы заработать денег на свадьбу с любимой девушкой. По дороге домой на мокром ночном шоссе он внезапно слышит визг тормозов и голоса своих товарищей по оружию, которые спасли его в бою ценой собственной жизни. Он начинает общаться с призраками погибших боевых друзей, которые теперь сопровождают его повсюду. Кир не в состоянии приспособиться к жестким реалиям постсоветской действительности и в конечном счете присоединяется к друзьям-однополчанам. Происходит это в финале истории — повторяется сцена из начала фильма. Пустынное шоссе, визг тормозов и голоса погибших товарищей. Становится ясно, что Кир погиб в самом начале и все дальнейшие события есть не что иное, как его предсмертный кошмар. Эта кинолента была хорошо принята российской публикой, но вовсе не потому, что это история о привидениях. Поставленный талантливым режиссером, этот фильм поднял острые политические проблемы и успешно использовал важный троп готической эстетики — кошмар.
