Занимательная орфография - [44]

Шрифт
Интервал

?

Фонемный принцип благодушно говорит: можете писать букву А, можете — О: я и то, и другое позволяю. Видите фонемную транскрипцию? Там показано, что есть основания и для той, и для другой орфограммы. Ряд [ъ — а] годится и для фонемы <а>, и для фонемы [о].

Но нельзя же это слово писать сразу с двумя буквами:

Приходится в дополнение к фонемному звать на помощь другой принцип — традиционный. По фонемному принципу можно писать и О, и А. Традиционно избираем О: сОбака. А в слове сапог традиция избирает из двух фонемных возможностей А: сАпог.

(Подумайте, почему надо считать, что в слове сапог буква А избрана по фонемно-традиционному принципу.)

Но традиционные написания в то же время и иероглифичны. Вспомним: иероглиф ничего не говорит о составе слова. И здесь у нас: состав корня

не сообщает, какая фонема из двух допустимых главнее: <а> или <о>. Мы решили, следуя письменной традиции, что главнее <о>, пишем сОбака. Но такой выбор никак, не подсказан составом корня, то есть иероглифичен.

Если слово пишется по фонемно-традиционному принципу, приходится запоминать его буквенный мундир. Без всякой проверки. Что поделаешь!

Полупшённый злорадствует

Тут является злорадный, ухмыляющийся Полупшённый:

— Вот оно! Обнаружилось! Научно говоря — выявилось. Скрывали-скрывали, да проговорились… Правда всегда, значит, так она правда и есть.

— Объяснитесь, Иван Семеныч, понятнее.

— Объяснюсь! Слова эти… орфограммы… их, выходит, надо учить? Где А, где О? Где другие буквы? Тогда зачем весь этот разговор про фонемы? Огород городить? Все просто: учи каждое слово, из каких оно букв, и пиши на здоровье. А то — разговоры разводят; надо сразу сказать: как принято, так и запомни, и пиши давай. Без всяких штук.

— Иван Семеныч, а как на вокзале? Камеры хранения? Автоматические?

— Это ты к чему?

— А вот к чему: положи в камеру свой чемодан, закрой дверцу и набери шифр. Запомни его. Только ты и знаешь шифр. Наберешь его опять — камера откроется.

— Да знаю я эти автоматические! Этот шифр, понимаешь, и самому легко забыть.

— А я так. Возьму номер моего дома — две цифры, номер квартиры — две цифры, и у моего телефона — тоже две цифры, последние. Дом — квартира — телефон. У меня есть проверяемый ряд знаков — шифр камеры. Я могу его забыть. И проверочный ряд знаков — дом, квартира, телефон; я его всегда могу вспомнить, научно говоря, воспроизвести.

— А я на ладони этот шифр химическим карандашом пишу.

— У вас, Иван Семеныч, значит, ладонь проверочная. И так в жизни бывает часто. Дан ряд знаков — и вводится еще дополнительный, легко воспроизводимый, проверочный ряд знаков. Фонемная орфография — именно такая. Если помнишь, как пишется слово, — пиши его без всякой проверки. Грамотные люди обычно так и делают. Но в случае затруднения всегда можно прибегнуть к проверочному ряду… Не к ряду дом — квартира — телефон. И не к ладони… А к сильной позиции. Пусть в некоторых случаях это не удается. Но зачем же всегда отказываться от этого удобства?

— Что значит: «в некоторых случаях не удается»?! У меня ладонь всегда с собой. Еще как удается!

— А вот измазали вы черной краской ладонь — и не видно шифра.

— А я пойду помою руки!

— И номер смоете.

— Обычно-то я не пачкаю руки. Обычно-то мне моя ладонь помогает…

— И в орфографии так. Обычно фонемная проверка, по сильной позиции, помогает. Ну а уж если нет, так нет. Надо запомнить, как пишется слово. Да и сама проверка нужна, чтобы запомнить. Проверил раз, проверил два, а потом пишешь слово без свякой проверки, запало оно в память. А случился какой-нибудь сбой — снова в ход пошла проверка…

— Ну ладно. Я подумаю. А насчет того, что у меня руки грязные, — это вы зря. Я их еще вчера мыл…

Не совсем бездельники

Мы как-то говорили о сочетании ЧТ: согласный [ч] всегда мягкий, нечего его отличать от твердого [ч] (которого нет), и поэтому незачем после Ч ставить мягкий знак…

А вот он и ставится: спрячьте, назначьте, увлечься, постричься

Здесь всюду Ь — грамматический сигнал. Он заявляет: это — повелительное наклонение. Это — неопределенная форма глагола.

Конечно, и сама форма, без помощи Ь, об этом говорит. Ляг! Нет никакого грамматического сигнала, а каждый понимает, что это повелительная форма.

Читатель, может быть, с сомнением протянет: Ну-у-у… Это только одна такая форма… Ляг… Стоит ли о ней говорить…

Она особенно показательна именно потому, что одна. Да, одиночка, поддержки ждать неоткуда! Будь другие такие же повелительные формы, они бы легко приучили признавать их именно за повелительные. Но помощников нет. И своих сил хватило: все без колебаний верят, что ляг — повелительная форма. Выходит, мягкий знак у спрячь, спрячьте, спрячься… — лишний? Бездельник?

Не совсем.

Горит светофор, показывает: прямо ехать или налево. А сбоку шоссе бегает гражданин в енотовой шубе и орет: «Прямо! Налево! » Пусть даже его советы не перечат светофору — все равно они не нужны. Но представьте другое: горит светофор, но туманно, или мглисто, или пыль клубами. На перекрестке стоит милиционер и жезлом правит, в помощь светофору: налево! прямо! направо! Его помощь может быть небесполезна. Он — на посту. Он ответственно и верно указывает.


Еще от автора Михаил Викторович Панов
И все-таки она хорошая!

Я знаю, что многие из моих читателей плохо относятся к орфографии. Ее требования, конечно, исполняют беспрекословно, но не любят нашу орфографию, не гордятся ею; нет благодарности к тому ценному, что она дарит нам. Любить орфографию, гордиться ею? Возможно ли это? И, главное, за что любить и чем гордиться? Мне бы хотелось в этой книжке рассказать, почему русская орфография достойна уважения и даже благодарности, несмотря на все ее недостатки. Недостатки есть, даже немало — и все-таки она хорошая! Вот я и буду спорить с теми, кто не ценит высоких достоинств нашего письма, буду стараться их переубедить.


Рекомендуем почитать
Как читать художественную литературу как профессор. Проницательное руководство по чтению между строк

Обновленное и дополненное издание бестселлера, написанного авторитетным профессором Мичиганского университета, – живое и увлекательное введение в мир литературы с его символикой, темами и контекстами – дает ключ к более глубокому пониманию художественных произведений и позволяет сделать повседневное чтение более полезным и приятным. «Одно из центральных положений моей книги состоит в том, что существует некая всеобщая система образности, что сила образов и символов заключается в повторениях и переосмыслениях.


Литературные портреты: Волшебники и маги

Андре Моруа – известный французский писатель, член Французской академии, классик французской литературы XX века. Его творческое наследие обширно и многогранно – психологические романы, новеллы, путевые очерки, исторические и литературоведческие сочинения и др. Но прежде всего Моруа – признанный мастер романизированных биографий Дюма, Бальзака, Виктора Гюго и др. И потому обращение писателя к жанру литературного портрета – своего рода мини-биографии, небольшому очерку о ком-либо из коллег по цеху, не было случайным.


Литературные портреты: В поисках прекрасного

Андре Моруа – известный французский писатель, член Французской академии, классик французской литературы XX века. Его творческое наследие обширно и многогранно – психологические романы, новеллы, путевые очерки, исторические и литературоведческие сочинения и др. Но прежде всего Моруа – признанный мастер романизированных биографий Дюма, Бальзака, Виктора Гюго и др. И потому обращение писателя к жанру литературного портрета – своего рода мини-биографии, небольшому очерку, посвященному тому или иному коллеге по цеху, – не было случайным.


Изобретая традицию: Современная русско-еврейская литература

Как литература обращается с еврейской традицией после долгого периода ассимиляции, Холокоста и официального (полу)запрета на еврейство при коммунизме? Процесс «переизобретения традиции» начинается в среде позднесоветского еврейского андерграунда 1960–1970‐х годов и продолжается, как показывает проза 2000–2010‐х, до настоящего момента. Он объясняется тем фактом, что еврейская литература создается для читателя «постгуманной» эпохи, когда знание о еврействе и иудаизме передается и принимается уже не от живых носителей традиции, но из книг, картин, фильмов, музеев и популярной культуры.


Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Что такое литература русской диаспоры, какой уникальный опыт запечатлен в текстах писателей разных волн эмиграции, и правомерно ли вообще говорить о диаспоре в век интернет-коммуникации? Авторы работ, собранных в этой книге, предлагают взгляд на диаспору как на особую культурную среду, конкурирующую с метрополией. Писатели русского рассеяния сознательно или неосознанно бросают вызов литературному канону и ключевым нарративам культуры XX века, обращаясь к маргинальным или табуированным в русской традиции темам.


Набоков, писатель, манифест

Набоков ставит себе задачу отображения того, что по природе своей не может быть адекватно отражено, «выразить тайны иррационального в рациональных словах». Сам стиль его, необыкновенно подвижный и синтаксически сложный, кажется лишь способом приблизиться к этому неизведанному миру, найти ему словесное соответствие. «Не это, не это, а что-то за этим. Определение всегда есть предел, а я домогаюсь далей, я ищу за рогатками (слов, чувств, мира) бесконечность, где сходится все, все». «Я-то убежден, что нас ждут необыкновенные сюрпризы.