Занавес, господа! - [38]

У Кости был явный нетерпеж. Он дожидался меня не в ординаторской, как мы договорились, а на крыльце больницы. Выхаживал взад-вперед и всматривался в даль горящим взором. Ну прямо капитан корабля, мечтающий поскорее увидеть сушу. Суша, то бишь я, наконец появилась, и Костя радостно замахал руками.

— Наконец-то! — завопил он, будто я заставила его ждать вечность, и, едва дав мне запереть машину, потащил за руку к дверям корпуса. — Есть новость! — Это я уже слышала по телефону. — Но не здесь! — Как будто я собиралась беседовать с ним в больничном коридоре.

Кстати, коридоров оказалось ужасно много, и я порадовалась, что Костя встретил меня на улице. Я все-таки сыщик, а не следопыт. Костя несся вперед, не обращая ни на кого внимания. Я едва поспевала за ним, но вовсе не с такой целеустремленностью, а потому успела заметить, как по крайней мере одна врачица, одна совсем юная медсестра и две дамы неопределенного возраста в цветастых халатах (явно пациентки) проводили Поспелова многозначительными взорами. А что, одним нравятся мужественные супермены типа Погребецкого, а другим — романтические герои, эдакие белокурые ангелы. Костик вполне мог бы лечить сердечные недуги куда более приятным способом.

Поспелов остановился и со словами "Вот здесь и поговорим" распахнул дверь ординаторской. В большой комнате с белыми стенами никого не было.

— Садись, — велел Костя, как будто, если бы я осталась стоять, то через минуту рухнула.

Я села на первый подвернувшийся стул, который нехорошо заскрипел, пообещав, что я все равно могу рухнуть. Костя досадливо поморщился, в мгновение сдернул меня со стула-инвалида и буквально перенес на вполне крепенькую кушетку, прикрытую простыней и почему-то клеенкой. Убедившись, что мне не грозит повреждение организма, Поспелов привычным движением откинул голову назад, хотя ни одна прядка и не собиралась падать ему на лоб, и произнес с интригующим пафосом:

— Знаешь ли ты, что вчера, в понедельник, группа работников театра передала директору театра письмо, в котором прямо требовала убрать Веру Аркадьевну Кавешникову!!

Спросив "Знаешь ли ты…", Костя на самом деле ничего не спрашивал. Он утверждал. Причем с двумя восклицательными знаками. Бедный Костик, он так надеялся на бурный эффект. Даже предусмотрительно позаботился, чтобы я не расшибла себе что-нибудь, когда начала бы падать, пораженная его известием. Он заслужил достойной реакции. Но… Правильно говорит Погребецкий, что порой я бываю настоящей свиньей. Я снисходительно улыбнулась и сказала самым наиспокойнейшим тоном:

— Это не новость.

У Кости и так слегка вытянутое лицо, но если обычно это мало кто замечает, то сейчас это заметили бы все.

— То есть… — Теперь уже по-хорошему мне следовало подставить ему стул. — … ты хочешь сказать, что тебе все известно?

— И не только мне. Сергею Павловичу, Валерии… — Я перечислила всех, исключая самих авторов письма, чьи фамилии предусмотрительный директор оставил при себе.

— A-а… кто… — Костю, конечно же, интересовал самый первый источник информации, и я не стала скрывать.

— Сам директор театра. Он переговорил с Валерией, Валерия связалась с Еленой Витальевной и Сергеем Павловичем, ну и пошло-поехало. Да, кстати, — уточнила я, — Вера Аркадьевна ничего не знает. От нее как раз все и скрывают.

— Вот, значит, как… — кисло протянул Костя, но вдруг глаза его заискрились, а губы расползлись в интригующей улыбке. — И какова же версия доблестной милиции? Ей не кажется, что все это странным образом совпало с убийством Глеба?

— Кажется, — подтвердила я его догадку. — Но четких версий нет пока никаких.

— Ага! — многозначительно изрек Поспелов и выскочил за дверь.

Вернулся он буквально через минуту, причем не один. За ним тянулось нечто, похожее на призрак. Это была девушка лет двадцати, настолько бесцветная и прозрачная, что, когда она в белом халате встала около белой стены, лишь зоркий глаз мог обнаружить контуры человека. Конечно, я преувеличиваю, но ненамного.

— Вот, — провозгласил Костя почти торжественно, — наша медсестра! Она тебе кое-что расскажет.

Сообщить имя медсестры он не счел нужным. Так же, как и представить меня.

Девушка оторвала от пола бледно-голубые глаза и произнесла тихим, таким же бесцветным, как и она сама, голосом:

— Моя сестра работает в театре. — При слове "театр" мне послышалась робкая птичья трель. — Она работает в пошивочном цехе. И еще она шьет дома. Она хорошо шьет. Но… вы не подумайте, не на продажу, а так, понемногу, себе, мне, маме…

— Я не налоговый инспектор, — перебила я ее попытку начать дурацкие оправдания. Девушка благодарно вздохнула.

— У нас дома сломалась швейная машинка, а в театре хорошая машинка, и сестра решила, что дошьет там. Все равно в театре почти никого нет, почти все в отпуске, она никому бы не помешала и машинку бы не сломала, наша просто очень старая, она сама сломалась. Ну вот сестра пришла, вахтер ее пустила, вахтер знает, что сестра ничего плохого не сделает…

Это ж надо, подумала я, до чего ж девчонка затюканная! Погребецкий бы сейчас уже, наверное, рыдал от жалости. Ему нравятся яркие девицы, но он вечно жалеет серых мышек. Я чисто по-женски оглядела мышку. Конечно, ни рожи, ни кожи, сплошное белесое пятно. Но, между прочим, натуральная блондинка. Меня, с моими натуральными рыжими волосами, никакой краской не обманешь. Опыт жизни! Этой бы девчонке блеск волосам придать, да вместо жалкого хвостика, перетянутого медицинской резинкой, причесочку бы сотворить. Да еще глаза подкрасить, щеки подрумянить и губную помаду купить — совсем было бы другое лицо. И перестать так уныло бубнить. Но девчонка продолжала бубнить: