Замурованное поколение - [19]

— Мы как будто только что из боя.

— А разве это был не бой?

— Другим пришлось еще хуже. Ты видела, по-моему, Рамону Улью?

— Нет, а кто это?

— Та беременная женщина. Мы пытались как-то помочь ей.

— Я ничего не видела.

— Наверно, ты была далеко.

Я снова смотрю на резиновую дубинку и шлепаю ею Рену.

— Эй, ты что!

— Больно?

— Не очень-то увлекайся.

Выпрямившись, она проводит руками по платью.

— Ой, какая гадость! Как я умудрилась так его испачкать? Придется отнести в краску.

Я повторяю движения пальцев Рены и глажу ее по груди. Она улыбается.

— Ты что делаешь?

— Хотел удостовериться, все ли у тебя на месте.

— Пусти, я пойду переоденусь.

Мы возвращаемся в комнату, и она вынимает из шкафа халат, кладет его на постель.

— Расстегнешь?

Я расстегиваю пуговицы у нее на спине, и она снимает платье через голову. Потом обвивает руками мою шею. Мы целуемся, сперва нежно, потом — чуть ли не с отчаянием.

— Алехо…

Отчетливо осознаю, что никогда не смогу ее забыть, что люблю ее. Что настанет день, когда лишь воспоминание о ней сохранит мне ощущение молодости. Ужасно. Грозное, отвратительное будущее нависает надо мной сейчас, когда я ее люблю, и мне, как всегда, хочется умереть в ее объятьях.

До того мгновенья, как она касается меня губами, я не замечаю, что плачу. Ощутив вкус слез, она крепче прижимает меня к себе, и что-то в ней тает, она становится еще нежнее. Голос дрожит:

— Я хочу, чтобы ты был счастливым…

И я бормочу:

— Я люблю тебя, Рена…

Потом мы снова лежим, отделившись друг от друга, и снова смотрим друг другу в глаза, еще затуманенные страстью, но в них уже и та, другая, далекая жизнь, в которой есть и квартира, и постель, и неясно различимые мужчина и женщина. А может быть, еще и нет, потому что она льнет ко мне, обнимает.

— Я тоже тебя люблю, Алехо, очень люблю…

— Даже когда спишь с деятелем?

— Алехо, Алехо!..

Во мне поднимается глухая ярость. Я пинаю ее ногой в зад, сталкиваю с кровати. А оставшись один, сжимаю кулаки, утыкаюсь лицом в простыню: вечно одни слова… Я, должно быть, сумасшедший, ведь ясно, что она меня любит.

Рука свешивается с постели и, коснувшись пола, натыкается на странный предмет. Это дубинка, она упала, когда я обнял Рену.

Потихоньку поднимаюсь, рассеянно смотрю на дубинку, пробую ее твердость, ее гибкость. Такой штукой можно убить человека…

В этой задумчивой позе она меня и застает: я сижу в ногах постели и легонько бью дубинкой по ладони вытянутой руки.

— О чем ты задумался, Алехо?

Она не рассердилась. Изучила меня, знает, что мое скверное настроение длится недолго. Я говорю:

— Этой штукой можно убить человека.

— Да, конечно. Наверное… Никогда не видела ее так близко.

Она одевается, стоя рядом со мной. Мне очень больно оттого, что она далеко, отдельно от меня, другая, и я могу только смотреть и страдать, видя, как она красива, и зная, что она моя и в то же время никогда не будет моей.

— Тебе никогда не хотелось убить кого-нибудь?

— А? — Она удивленно оборачивается. — Зачем мне хотеть этого?

Я протягиваю к ней руку, не дотрагиваясь до нее.

— Ты не одеваешься? Но, Алехо…

Она садится рядом со мной, заглядывает в глаза и прижимается щекой к моей голой руке.

— Что с тобой, Алехо?

— Не знаю. Я страдаю. Я чувствую себя несчастным. Я ведь совсем молодой.

Жду, что она засмеется, но она молчит. Водит пальцем по моей руке. Возле своей ноги вижу ее ногу, красную от меркурохрома. Думаю о Рамоне Улье, которая сейчас, наверно, плачет, и о ее муже… спина у меня болит сильнее.

— Я не хочу, чтобы ты страдал, Алехо… Это из-за меня?

— Из-за всего. И из-за тебя. Но особенно из-за остального. Из-за всего остального. Вся эта несправедливость…

Узел внутри у меня распустился, злость, горькая, горячая ярость заливает меня. Я и на самом деле хочу убить кого-нибудь, все равно кого… Нет, того, кто возводит свои карточные замки на моей молодости, на нашей молодости; того, кто одной рукой раздает нам слова, а другой затыкает рот. Кого-нибудь из них, какой поближе, подоступней…

И тут я его нашел. У меня нервно дергается рот, мускул напрягается под щекой Ренаты, и она поднимает голову.

— Алехо…

Накрываю ее пальцы ладонью; улыбаюсь ей, и она выпрямляется, задевая мой локоть. Снова меня пронзает боль, но боль другая, от того, что то, что есть сейчас, — преходяще и мы никогда не будем вместе. Я сдерживаюсь, отвожу взгляд.

— А где тот особняк, куда тебя возил этот деятель?

— Так ты об этом и думал? — удивляется она.

— Где он?

— Поблизости от улицы Кальвет, недалеко от твоего дома. Знаешь площадь, где строят церковь?.. Так вот за ней.

— Ты могла бы отыскать это место?

— Наверное. А что?

Я не отвечаю.

— Если он позвонит и попросит о свидании, согласись.

Она чуть не подпрыгивает, тут же хватает обеими руками меня повыше локтя; наклоняется, чтобы разглядеть мое лицо.

— Что это ты говоришь? Да предложи он мне хоть…

Я прерываю ее и спокойно заявляю:

— Я хочу его убить.

— Алехо!

Она крикнула так громко, что сразу зажала себе рот ладонью, оглянулась, посмотрела на дверь. Но мы одни.

— Ты сошел с ума?

— Нет.

— Тогда зачем? Зачем?

Она стучит мне в грудь, взгляд ее блуждает. Я беру ее за плечи.

— Послушай… Я чувствую, что меня душит железный обруч. И я хочу разломать его, хочу попробовать разломать… Я знаю, этот человек лишь один из них, а их — великое множество, но если каждый из нас выберет себе одного, и уничтожит без всякой жалости…