Замурованное поколение - [20]

Она плачет, почти повиснув на мне.

— Нет, Алехо, нет.

— Они нас не жалеют. Никогда ничего нам не разрешали, все запирали на семь замков… Ты, наверно, этого не понимаешь, потому что тебе ничего не нужно. Тебе все едино, ты думаешь только о деньгах, думаешь, как бы лучше провести время да поразвлечься…

— А ты?!

Она встает, сверкая еще влажными глазами, вырывает руку. Ее бьет дрожь.

— Посмотрел бы на себя, прежде чем оскорблять других! Вечно у тебя такой вид, будто все на свете тебе должны… А никто тебе ничего не должен. Ты ни на что не годен, учиться и то не учишься, всегда с недовольным лицом, будто у тебя бог знает какие заботы! Сопляк, молоко на губах не обсохло!

Я встаю и медленно, не говоря ни слова, собираю одежду. Хлопаю дверью и запираюсь в ванной. Кончено. Но так этого оставить нельзя. Кровь запоздало вскипает у меня где-то в животе, поднимается в грудь и бросается в голову, лицо все горит.

Рывком открываю дверь и в слепой ярости бегу к постели; она упала на нее и плачет, уткнувшись в подушку. Заслышав мои шаги, немного приподнимается и, когда я наваливаюсь на нее, встречает меня ногтями и зубами.

Больно меня кусает, ее локоть сверлит мне живот, а я бью ее по щекам. Но тут злоба моя утихает, и я говорю:

— Прости меня, Рена… Если я иногда делаю тебе больно, то только потому, что люблю тебя…

И она тихим голосом отвечает:

— Я это знаю. Я тоже тебе наговорила всякого… Алехо…

— Что?

— Ты бы в самом деле ушел?

— Я никогда от тебя не уйду.

Она поднимает голову, руки ее скользят по моим плечам.

— Никогда?

— Никогда, Рена! Пока не разлюбишь…

— Пока не разлюблю…

Она берет мою руку и прикладывает к своей груди.

— Послушай… Слышишь?

— Да, Рена.

— Оно болит у меня, всегда болит… И мне страшно…

Я целую ее почти с отчаянием, ведь она страдает, страдает, как и я.

— Но вместо того, чтобы любить тебя, я тебе устраиваю сцены…

— Нет, это я тебе их устраиваю, наговариваю на тебя.

— Все, что ты сказал, — правда. Но я хочу стать другой.

Она снова прижимается ко мне и повторяет:

— Хочу стать другой, Алехо! Хочу стать как ты.

— Я люблю тебя, какая ты есть, Рена. Ты нежная, любящая и такая красивая… Такая красивая! Иногда мне хочется умереть в твоих объятьях…

— Сумасшедший!

А сама улыбается.

— Ну а если б ты стала как я… Посмотри: кости да мускулы.

— Ты же знаешь, я говорила не об этом. Мне хочется быть сильной, быть, как ты, непреклонной ко всему, что тебя ранит. Часто я гляжу на тебя, когда ты не замечаешь, сидишь с отсутствующим видом, и на подбородке у тебя упрямая ямочка, руки опущены, но не расслаблены, и ты весь словно бы ощетинился, уж не знаю на кого… мне тогда кажется, что в тебе есть что-то ужасное и ради этого ты даже мог бы…

Тут она вдруг умолкает, словно споткнувшись. Глаза ее снова становятся глубокими, но теперь в них отчуждение. Я заканчиваю за нее:

— …убить?

Она два или три раза кивает, прежде чем сказать тихо:

— Да, убить.

— Ты этого боишься?

Я смотрю на ее горло, пока она глотает слюну. Но потом она говорит:

— Нет, Алехо, не боюсь.

Шевелит ногами за моей спиной, наклоняется в мою сторону, спускает ноги на пол и идет в ванную:

— Я сейчас…

Оставшись один, улыбаюсь про себя; снова гляжу на дубинку, валяющуюся у кровати. Собираю одежду, раскиданную по всей комнате, и начинаю одеваться. Когда надеваю рубашку, замечаю, что карман ее пуст. Смотрю на пол, становлюсь на колени и заглядываю под кровать. Но бумажника нигде нет. Должно быть, потерял.

В следующее мгновение пожимаю плечами, закуриваю сигарету.

Вода в ванной уже не шумит. Я жду.

Едва в дверях появляется ее силуэт и я вижу ее серьезный взгляд, мне сразу становится ясно, что она решилась на бой и что с этой минуты мы всегда будем жить, обнажая себя друг перед другом.

— Ты решилась?

— Да.

Она подходит ко мне, склоняется над кроватью и собирает скомканную одежду. Не оборачиваясь, добавляет:

— Но как? Я ему дала не свое имя…

— Неважно. Телефон-то настоящий.

— Надо ждать, пока он позвонит.

— Конечно, надо ждать.

Она выпрямляется, снова идет в ванную, захватив белье, но тотчас возвращается, открывает шкаф и начинает одеваться во все чистое. Руки у нее дрожат. После долгого молчания она говорит:

— Только я ставлю одно условие.

— Какое?

— Что ты убьешь его прежде, чем он доберется до меня.

— Хорошо. А почему?

Мы одновременно идем друг другу навстречу, пока не встречаемся на середине комнаты.

— Не хочу, Алехо, чтобы кто-нибудь еще до меня дотрагивался.

Я поднимаю руки к ее лицу, глажу щеки.

— Почему?

Она склоняет голову и прислоняется к моей ладони.

— Потому что я тебя люблю.

— А до сих пор… Что произошло?

— Не знаю, Алехо… — Она закрывает глаза. — Это случилось сегодня… Я поняла… — она колеблется, поднимает голову, снова открывает глаза, еще более серьезные, но в то же время покорные, — …что это слишком важно и что всякий раз как я отдаюсь другим, я себя обкрадываю, унижаю свою любовь… нашу любовь, Алехо.

Я сглатываю комок, подкативший к горлу, и спрашиваю:

— А деньги, Рена?

— Разве я не зарабатываю на жизнь?

— Да, но недостаточно, чтобы делать сбережения. Ты же хотела откладывать на старость…

— Теперь уже не хочу.

Она улыбается, и глаза у нее то светлые, то темные, как ее чувства.