Замурованное поколение - [15]

— Только быстро. Я не хочу прийти к шапочному разбору.

Бросившись к зеркалу, она хватает губную помаду.

— Я никуда еще не опаздывала.

Проводит помадой по губам, бросает карандаш на столик, состроив забавную гримасу, затем растирает краску пальцами. Наконец облизывает их. Я смеюсь.

— Вкусные?

— Попробуй!

И подставляет мне губы. Я обнимаю ее, она кладет руки мне на плечи. Губы у нее теплые, нежные и ласковые, от них не хочется отрываться.

— Может, хватит, а?

— Ты сама позвала.

Она опускает руки, но потом снова касается моих щек, долго их гладит, и выражение ее глаз меняется. Смотрит на меня в упор.

— Я люблю тебя, милый.

— Да.

— Тебя одного. Хоть и встречаюсь с другими.

— Да. А почему?

— Почему встречаюсь с другими?

— Нет, почему любишь меня?

— А ты?

— Наверно, потому, что ты первая настоящая женщина в моей жизни.

Она отводит руки, качает головой.

— Ты у меня мастер задавать вопросы. — И, помолчав, добавляет: — По правде говоря, эта причина ничем не хуже других.

— Но ты же мне не ответила…

— А я не знаю. — Берет меня за запястье и смотрит на часы. — Может, пойдем?

И направляется к двери; перед дверью я напоминаю:

— Ты не берешь с собой ключ?

— Разве ты меня не проводишь?

— Ты что думаешь, мы идем на танцы?

— Что ты этим хочешь сказать?

— Дело может кончиться плохо.

Она берет ключ, но не знает, куда его девать, не идти же туда с сумочкой.

— Положи к себе в карман.

— А если меня сцапают, а? Ты какая-то бесшабашная.

— Ладно, я оставлю его в привратницкой.

На ходу отдает ключ привратнице, и та улыбается ей льстиво, чуть ли не церемонно. Улыбка эта щедро оплачивается в конце месяца.

— Теперь надо поймать такси.

Но на улице их всегда целая вереница, за исключением воскресных вечеров, когда их забирают на футбол. Совсем оскотинился наш город. Или мы все вместе сделали его таким, не знаю.

Сегодня нас поменьше. Кое-кто устал, пал духом. Сосчитать трудно, но, по-моему, нас не больше ста. И все же площадь кишит народом. Возле бара на углу улицы Арибау, неподалеку от остановки автобуса на Кастельдефельс, к нам присоединилась толпа зевак… Может, кто-нибудь из них и пойдет за нами? Но все боятся.

И я тоже. И Рената. Ухватилась за мою руку, точно за якорь спасения. Кивает на одетых в мундиры:

— Они не нападут?

— Если мы не дадим повода, может, и нет…

Те как будто смущены, прохаживаются по другой стороне площади между своими «джипами», настороженно прислушиваясь, не выкрикнут ли какой-нибудь подрывной лозунг. Но мы молча собираемся перед закрытыми воротами. Иногда, в дни занятий, здесь бывает и побольше народу.

— Алехо!

Это Кортет, невероятно длинный, он все еще растет. По обыкновению он пришел с книжкой в кармане: наверняка какой-нибудь роман о войне. Он читал их все.

— Ола! Что случилось? Почему так мало?

— Сам удивляюсь. Чего доброго, подались в Астурию.

Смеется недолго и невесело.

— Не видал Ровиреса?

— Мы только что пришли.

Он смотрит на девушку, пока мы пробираемся между группами парней в постепенно густеющей толпе. Небрежно представляю их друг другу:

— Это Рената, из наших. Кортет.

— Ола! Что-то я тебя здесь не встречал…

Она открывает рот, но я опережаю ее.

— Она с экономического.

Есть и другие девушки, десятка два, среди них Рамона Улья, она сидит на подножке одного из считанных автомобилей, паркующихся у стен. Когда она сидит, незаметно, что она беременна.

— Что известно о тех?

Он пожимает плечами. Никаких известий. Все глухо, ждут приговора.

— Эй, Фаррас, Кортет! Сюда!

Подходит целая ватага, но я знаю только Монфульеду и Альберто Серра. Ничего удивительного: за весь учебный год появлялся на факультете раз десять, не больше. И то, конечно, только чтобы пошуметь.

— Не знаете, чего мы ждем?

— Чтобы кто-нибудь решился.

— В одиннадцать они уже были здесь…

— Есть приказ перегруппироваться в нижней части Пасео-де-Грасиа…

Говорят все сразу, недоговаривая, но мы друг друга понимаем. Рената наконец отпустила мою руку, и похоже, ей передается с трудом сдерживаемое возбуждение остальных.

— Троих вчера отпустили…

— Да, кажется, их освободили.

— Но девять осталось.

— Кого отпустили?

— Один из них — Багес. Я его только что видел…

Там, дальше, кто-то подает знак, и, несмотря на приказ не шуметь, кто-то другой кричит:

— Вперед, ребята!

Та сторона уже двинулась к Ронде. Теперь кажется, что народу больше, — наверно, оттого, что мы в середине.

— Пошли, Рена.

Кортет становится рядом с ней по другую сторону; он говорит ей что-то, и она улыбается. Потом идем молча. Друг за другом, по четыре-пять человек в шеренге, пересекаем улицу; автомобили останавливаются, хотя регулировщик показал им, что путь свободен.

Из автомобилей выглядывают лица любопытных. Один из автомобилей — с иностранным номером: округ Колумбия, США. Обе женщины довольно красивые. Дерьмовые американцы!

Один из зевак, стоящий возле бара, говорит:

— Вперед, парни!

Но сам остается стоять на тротуаре. Пусть другие потрудятся.

— Глядите!

Услышав сзади этот возглас, я оборачиваюсь. Толпа людей в мундирах бежит к «джипам»; одна машина трогается. Интересно, что они будут делать.

Колонна выливается на Ронду и следует по мостовой навстречу движению. Приказ — идти соблюдая порядок, но как-то все же обращать на себя внимание, чтобы манифестация не прошла незамеченной.