Замкнутый круг - [43]

— Зачем эти ничкемные подробности? — недовольно проворчал Груздев, но больше, видно, для порядка, по необходимости. — Говори главное.

— В группе Кудлатого находится ястребок Петр Ходанич. Будем пытаться через него установить связь с Боярчуком.

— Все-таки надеешься на парня?

— Надеюсь, но уж слишком мало времени на все отпущено.

— А я бы попытался все же разговорить эту вашу фельдшерицу, как ее?

— Сокольчук?

— Чему ты удивляешься? Почему-то она прятала Боярчука.

— Я хотел ее арестовать.

— Тебе, конечно, виднее. Но я бы… — Груздев пощелкал пальцами в воздухе, — не отступился от нее.

— Попробую еще раз, — неохотно согласился Ченцов.

— И вот меня что беспокоит: семья Боярчука. — Груздев сам налил себе еще чаю, но, глотнув совсем остывший напиток, отодвинул стакан.

— Приказать подогреть? — виновато спросил Ченцов, трогая холодный чайник.

— Спасибо, мне пора ехать в управление. Так что же семья?

— Бандеровцы уже наведывались в дом Боярчука. Взяли его фотографию, письма. Предупредили, что от молчания стариков будет зависеть жизнь сына.

— Проверяют?

— Теперь уже проверили. А поверили, нет ли, пока вопрос.

— Не слишком ли опрометчиво мы рискуем жизнью Боярчука?

— Мы не предполагали, что обстоятельства так сложатся.

— Не предполагали? — все-таки сорвался полковник. — А за что вам тогда зарплату платят? Должны предполагать!

— Виноват, товарищ полковник! — Ченцов вытянулся в струнку.

Но Груздев только махнул рукой:

— Проводи меня.

В машине на заднем сиденье лежал огромный букет белоснежной черемухи. Груздев долго делал вид, что не замечает подарка, но не удержался и, усаживаясь в машину, буркнул Ченцову:

— Когда успел?

— Профессиональная тайна, товарищ полковник! — не скрывая довольства произведенным эффектом, громко, чтобы слышали стоявшие на крыльце офицеры, ответил Ченцов.

Машина укатила, а подполковник пошел узнавать, кто крутился под окнами его кабинета во время разговора с начальником.

* * *

То ли блокада леса и указ об амнистии, призывающий сложить оружие и явиться с повинной к властям, то ли весна и начало посевной возымели свое действие. В понедельник Ченцов только вошел в отдел, как дежурный лейтенант Волощук доложил, что спозаранку к ним явились четыре оуновца при полной амуниции. Подполковник увидел за барьером, отгораживающим стол дежурного от посетителей, ручной пулемет Дегтярева и три автомата: два немецких, один ППШ. Рядом с ними — полдюжины гранат-лимонок и диски, полные патронов. Внутри у Ченцова походело. Мелькнула страшная мысль: «Они могли выбить весь отдел. Ведь сотрудников здесь — кот наплакал. Как же я раньше не додумался, что бандеровцы могут прийти сдаваться сюда, а не в гарнизон, где у них слишком большой долг перед солдатами».

— Где они?

— В камере.

— Кто распорядился закрыть?

— Капитан Смолин. Он их допрашивал поодиночке и стращал, — красноречивым жестом объяснил Волощук.

Это уже было не просто нарушение законности. Ченцов взбеленился.

— Немедленно ко мне поганца!

— Его нет в отделе, товарищ подполковник. — Лейтенант никогда не видел начальника райотдела в таком гневе.

— Разыскать сию же минуту! — Ченцов с трудом сдерживал себя. Болезненная бледность покрыла его лицо. Казалось, он вот-вот перейдет на крик.

— Я сейчас пошлю за ним мотоциклиста, — поспешно сказал Волошук.

Ченцов быстро прошел в свой кабинет. Через несколько минут по телефону попросил привести к нему задержанных. Всех вместе.

Они входили в кабинет осторожно, затравленно жались друг к другу. Лица серые, землистые. Грязные, заросшие. Даже возраст сразу не определишь. Наконец встали, чуть вытолкав вперед плечистого мужика в мятом суконном костюме. Из-под коричневого пиджака его виднелась застиранная офицерская гимнастерка без верхних пуговиц. Оторваны недавно, неровными пучками торчат нитки. Нижняя губа синяя, полумесяцем поддерживает верхнюю окровавленную.

«Выставили напоказ работу Смолина», — понял Ченцов.

— Садитесь, — предложил он.

— Постоимо. Щэ насыдымось, — несмело ответил избитый.

И вдруг они заговорили все разом.

— Шош воно получается! Клыкалы нас, обещали амнистию, а сами в каталажку сховалы!

— Та морды щэ й побылы!

— Выходить, Советам вирыты не можа?

— Больше не окрутытэ вашей пропагандаю. Стоить раз обдурыты!

Ченцов качнулся на стуле, но сдержался. Сказал сухо:

— Садитесь, граждане!

Бандеровцы зыркнули на старшого и примостились на краешки стульев. Ченцов не думал оправдываться перед ними. Нет! Он всю жизнь верой и правдой служил родной власти и безгранично был убежден в чистоте ее решений. То же, что не умещалось иногда в его понятие правоты, он относил к собственной политической незрелости, недостаточной образованности. Будто существуют правда высшая и правда сермяжная. И ради одной необходимо жертвовать другой. Но как представитель власти, Ченцов чтил закон. Знал, что амнистия — государственный акт, безоговорочно подлежащий исполнению, хотя душа его не могла так запросто простить сидящих перед ним людей. Слишком сильна была в нем боль за Цыганкова, за тех семнадцать парней, что навечно лежат теперь под краснозвездной пирамидой на городском кладбище, за многие поруганные и покалеченные судьбы, разрушенные семьи.