Замки детства - [24]

. Мадам все выписывала из Парижа: мыло, гребни, шнурки для ботинок, нитки для машинки для вышивания, для штопки. Каждый сезон она уезжала с пустым чемоданом и гуляла по Городу-светочу. «Примерка мадам Ларош де Зеевис, — раздавался резкий фальшивый голос в салонах Ворт, украшенных бледно зелеными ирисами. — Примерка Их Высочества!» «Ах! если бы здесь был Джемс!» — думала она про себя с благоговейным трепетом. Королева прошествовала мимо, песцы покусывали ей грудь и обвивались вокруг ног; птичье гнездо из белого крепа на голове заменяло корону, Клотильда отсылала в отель — огромный, как корабль, всюду красный бархат и желтая кожа, — шнурки для ботинок, нитки, последний роман Поля Бурже{67}, наволочки для подушек, гребни. Она на ходу проветривала подмышки; порыв ветра с улицы Пентьевр чуть было не сорвал огромную шляпу, которую она поймала, показав под правой мышкой мокрое пятно. После таких покупок ей, разумеется, не нужен был хлам Шано, складывавшего ладошки по другую сторону ограды; он попил немного сульфатной водички, просочившейся за пределы Отеля-де-Бан, туда только что прибыл мсье де Гозон с семьей, пастором и дипломатом-историком. Директора, человека с русой бородкой в черном блестящем костюме, Джемс Ларош поприветствовал, лишь слегка коснувшись канотье: «Мсье Клуа». После бани бедняги отдыхали в дортуаре на широкой соломенной подстилке, накрытой грубой тканью, сунули под затылки свернутую одежду, даже камня не нашлось, куда голову преклонить. В городе поднималось новое поколение; Бонмотте, например, их Роза занималась благотворительностью и вместо «скудность» произносила «скундость»; они посягали на уклад Энтремона; спускавшиеся к реке клумбы теперь украшали мясистые с листьями геометрической формы растения, которые старый Бембе наверняка бы заменил многолетними цветами, не требовавшими особого ухода. С сентября на мысе над волнами в нижней части садов огнем горел куст неопалимой купины, указывая прогуливающимся на другом берегу дом богача. Если встать слева от моста, вдалеке на холме можно разглядеть Коттен, на подъемном мосту, заросшем плющом, чуть наклонившись, стоит бельевая наследница с сигаретой во рту. «У вас нос блестит. Ну, что за вымя? Займитесь массажем груди, милая», — сурово отчитывала она подруг. Ужинали в большой гостиной замка при свечах, как и у Джемса Лароша; только там подсвечники были с русским орлом, опустившим голову и распростершим обвислые крылья, их привезла из России одна из Годанс де Зеевис, вдова генерала Дуракина, а здесь — серебряные, сверкающие, новенькие в форме ирисов, и вместо пестика — тонкая свеча, купленная в городе у Каризоля.

Обитель ирисов, откуда родом я!

Господа слишком увлеклись дискуссией о Бургской войне, Ленетт подпрыгнула, взобралась на стул и заорала: «Я здесь, я здесь!» Капитан городской жандармерии, красавец со светлыми усами, сидевший рядом, схватил ее за щиколотку под длинной юбкой цвета морской волны; она взвизгнула. Потом закатила истерику с рыданиями, бросаниями на подушки шезлонга и уверениями, что продастся первому встречному; наконец, ее уговорили съесть вафли с персиком, маринованном в коньяке; она поднялась к себе в комнату и облокотилась на окно со стрельчатыми сводами; между плывшими по огромному небу облаками, самой разной формы и величины, просвечивала чистая апрельская синева. Капитан жандармерии мерил шагами двор замка. Мать отдыхала в плетеном ивовом кресле с полотняной крышей и фалдами, напоминающем карету-викторию, и с наслаждением вспоминала прошлое, как она мыла посуду в маленькой квартирке шумного дома, где всегда пахло супом из лука-порея. Ленетт принялась плевать сверху на гостей; легкий ветерок сносил плевки в сторону, и они приземлялись на сиренево-голубых барвинках, пахнувших горечавкой, которую старый Бембе из долины Превондаво, розовой от тимьяна, черной от ежевики, приносил, чтобы не оплачивать счета; его жена собирала горечавку на огромных пустошах, растянувшихся возле наших деревень и городов и так их облагораживающих своей уединенностью и почти совершенной нетронутостью. Ленетт запаслась бутылкой; ее часто мучили боли в животе, и она так лечилась, алкоголь помогал лучше порошков, прописанных старым аптекарем, действительно носившим черную шелковую скуфью, хоть это и странно выглядело. Он еще проявлял фотографии, потом их вынимали из деревянных рамочек; так солнечно! Дом Галсвинты — любимец солнца; зимой оно проникало в самую глубину комнат, пересекало их, пробиралось в коридор, освещало темно-зеленые гипсовые балки, украшенные лепными картинками из крестьянской жизни, фермой и мельницей. На вилле с витражами, где в столовой качалась медная лампа, а в вестибюле лампа-фонарь с абажуром под кованое железо, между полуднем и двумя часами Адольф тоже возился с фотографиями. На фотографии со свадьбы, на фоне вьющегося кирказона с крупными шершавыми листьями, от ветра колыхавшегося, как занавес, и сохранявшего прохладу в беседке с жестяным ламбрекеном, проявился старый Вальтер, огромный воробей в белом жилете и цепью для часов, и Лизель, поблекшая красавица, выставившая вперед ногу; уверенную позу людей, не переживавших войн, теперь принимают лишь деревенские регентши, когда их фотографируют перед колледжем с темно-шоколадными дверями; солнце понемногу освещало всю семью в деревянной рамочке — Адольф положил фотографию на окно виллы. Лазоревое Божество с огромной головой отвернулось, преисполнившись жалости к убогой компании: старая Анженеза, под тяжестью цепочек, золотого браслета, нарышкиского рубина, часов, просунутых через пояс и безжизненно болтавшихся между юбкой из тафты и корсажем на китовом усе, держала под руку жену пастора, сменившую «мою невесту, мадмуазель де Тьенн». Теперь, когда существует фотография, больше никто не разглядывает лица, так пристально, как тюремщики, когда-то внимательно изучавшие физиономию мистера Пиквика.