с горами Лэ-Дан-дю-Миди, нарисованными на грубо обработанной, местами сохранившей кусочки коры еловой доске. Она повесила картину над диваном их «Wohnstube»
{60}, рядом с выжженным на табличке изречением:
Moregenstund hat Gold im Mund{61}. Комната выходила на общественный ботанический сад с диковинными растениями. На мраморных с выгнутыми ножками консолях, на столиках в форме полумесяца, на угловых этажерках, покрытых репсовыми с помпонами салфетками, стояли фарфоровые лебеди с полыми спинками, ожидавшими букетик фиалок. Лебеди украшали и плюшевую обложку фотоальбома, лежавшего на вытканной золотом скатерти, прятавшей витые ножки стола; только у кухонных столов по всей Европе ножки одинаковые, и они ерзают по плитке, испуская душераздирающие звуки, когда, подметая, Лиза, прятавшая волосы под сетку, толкает стол то туда, то сюда. В ту субботу Гельмут надел меховую шапку и объявил, что идет на Одер кататься на коньках; старая Веймарская тетка, сидевшая на возвышении у окна «Wohnstube», поцеловала его, уколов усиками; из-за приступов астмы она крайне нуждалась во франкфуртском воздухе; в клетке распевали канарейки. Неожиданно ветер потеплел, букет фиалок в лебеде номер три на комоде рядом со «Schlüsselkorb»
{62}, вдруг выпустил на свободу аромат, который зима долго держала взаперти, благоухание наполнило комнату. Старая тетка вздохнула, вспомнив Карла, гнившего на кладбище, но племянница пообещала в четыре часа к кофе подать еще кое-что, целую
bunte Schüssel{63} печений. В одиннадцать часов ночи Лиза в одиночестве ела их, орошая слезами. Громкие крики, множество людей, большое черное пятно на снегу — чего они ходят зимой по садам? — возвестили возвращение Гельмута, его внесла возбужденная толпа незнакомцев, звякали коньки, болтавшиеся на связанных шнурках. В три часа под теплым дуновением лед на Одере треснул. «Безжалостный человек, ледяное сердце, ты стал причиной моего первого страданья»
{64}. Маргарита, глаза уже горели от слез, ребенок напрасно требовал грудь, думала о старой учительнице немецкого с квадратным лицом и прической каре и о стихотворении, которое читала в пять часов при свете ламп: «Primula Veris»
{65}. Старая тетка трясущимися руками завязала ночной чепец и поджала под одеялами фиолетовые ноги; вот он и умер, Гельмут, сын Карла, и то, что Карл женился на ее сестре, а не на ней, не имело больше никакого значения. На столе гостиной выстроившиеся в ряд мертвецы с удочками или охотничьим снаряжением, похороненным вместе с ними в узких могилах, были так похожи на Анженеза в альбоме с деревянным переплетом, украшенным розой, или на Ларошей в золотом альбоме, сложенном наподобие органных труб и стоявшем на пушистом ковре в Энтремоне. Фарфоровые лебеди лишились хозяина; никогда никому ничего плохого он не сделал, только сейчас, пожалуй, когда лежал тут, холодный и безмолвный. Две женщины отвезли его в Веймар, старая тетка продала договор русской государственной ренты, который получила, когда служила гувернанткой у Голицыных и наслаждалась разговорами по-немецки с бедной прибалтийской кузиной, пока маленький Дмитрий прыгал на лошадке среди переливающегося волнами зеленого овса. Маргарита, не проронив ни слова, осталась неподвижно сидеть на возвышении у окна над Авеню де ля Гар; несколько раз мимо проезжал великий герцог в красном или голубом мундире, иногда на коне, иногда в коляске, он сопровождал великую герцогиню, в голову которой недавно запустил чайником, переплавленным по ее злосчастной идее из дорогих сердцу охотничьих трофеев и преподнесенным ему на двадцатисемилетие. На виске у герцогини осталась красная отметина, чаинки застряли в белом крепе шляпы старой королевы; все королевы носили песцов и белые манто с широкими рукавами. Красные от гордости за отечество нищие бродяги смотрели вслед великому герцогу, великой герцогине и придворной даме с квадратной челюстью, постоянно обмахивавшей веером щеки в красных прожилках и белую песцовую шкурку; она происходила от померанских Боненов; у другой фрейлины, Виржинии фон Кляйст, родом из Невшателя по матери, была крупная прекрасная голова, маленькое туловище, сумасшедший отец, которого ее мать заточила в высокой спальне одного пансиона, шелковые желтые с коричневыми швами чулки и корсет с порвавшимися гипюровыми кружевами. Великий герцог, любивший карлиц, бросил ей свой носовой платок; великая герцогиня, приняв ванну, выехала в коляске в двадцатиградусный мороз, распахнула на груди песцов, подхватила пневмонию и умерла. Во второй раз герцог женился на рослой, на голову выше его, бледной принцессе, носившей тюрбан и песцов; фройляйн фон Бонен, как ни в чем не бывало, продолжала обмахиваться веером. В это же время кровь перестала приливать к мозгу Маргариты; она слабела, забывала дорогу, заблудилась в парке рядом с садовым домиком из коры, построенном Гете и великим герцогом, в Веймаре ее нежданно-негаданно настигла смерть, оторвавшая и Шарлоту фон Штайн от герани; она заболела рожей. Все было кончено через неделю в больнице с окнами, выходившими на Школу искусств. Галсвинта опять надела траурное платье, которое не успела отослать Лидии Бембе, только что потерявшей мужа, и поехала за крошкой Элизабет, сжатые кулачки торчали из рукавчиков распашонки; к счастью девочка проспала до самого Айзенаха; мать упаковала кое-что из мебели, принадлежавшей Анженеза, оставила новую мебель старой тетке, та быстро отводила красные глаза и роняла крошки на пышную грудь, обтянутую бутылочно-зеленой тканью; стулья со спинками, вырезанными в форме лиры, и старинные столики, инкрустированные орехом, отправились в путешествие через ели и вязы Саксонии. Перед Айзенахом есть туннель; там Галсвинта зарыдала, отчаянно, исступленно. Манон фон Кляйст, прекрасная, но слишком крупная для маленького туловища голова, фрейлина при дворе Саксен-Кобург и Гота, тоже сошла в Айзенахе. Старая тетка вроде и не умерла, а просто потом куда-то исчезла. Крупные головы Манон и Виржинии, кожа, роза и белая лилия, теряли красоту; старость поймала и запечатлела выражение лица Виржинии, с горечью смотревшей на бледную великую герцогиню, которая была гораздо выше своего дородного мужа, всегда одетого в красное и голубое. В августе великая герцогиня заботливо обваливала своих песцов в муке; несколько королев и местная знать приехали в каретах на крестины маленькой принцессы. Император вместо себя послал блондина Ау-Ви с супругой, поговаривали, что она сама себе шила платья, и Эйтель Фрица, очень похожего на великого герцога и тоже кидавшего тяжелыми предметами в голову жены. Мать вошла в пустой дом; ее мать отправилась к немке, светловолосой и непричесанной жене пастора, заменившей «мою невесту, мадмуазель де Тьенн». Галсвинта купала внучку с толстенькими упругими щечками, и старая Анженеза очень бы ей пригодилась; но та демонстрировала Доротее теплое белье. Галсвинта-бабушка, плача, положила крошку из Веймара в колыбельку, слезы капали на светло желтую распашонку, оставляя серые пятна. «Я положила на ее имя пятьсот франков в сберегательную кассу», — сказала Элиза, кашлянула, прижала вдруг руки к подбородку, быстро пробормотала, что сейчас теплее, чем в прошлом году и, необычно покатая спина, ушла по дороге, поднимающейся к церкви. Кузен Эмиль все февральские ночи напролет изучал небо; «как нас балуют, — говорил он жене, вышивавшей розы, трубы и амуров, — как нас балуют! какое богатство!» Поговаривали, что даже Джемс Ларош поднял однажды голову и уставил на звезды взгляд антрацитных глаз. По дороге шагал Шано, — необыкновенно теплая погода заставила его раньше, чем обычно, покинуть приют для стариков, — и с трудом складывал толстые ладошки; он искал приключений, нашел Грас закрытым, с замком на воротах и неухоженными гортензиями; ему не разрешили войти в Энтремон, где садовник засеивал газон; с чужого луга травки пощипал
