Заметки вашего современника. Том 3. 1980–2000 - [29]

* * *

Решил нарисовать наш лагерь. Мы с Митей уселись на горке, Света принесла нам этюдник, показала краски, и мы приступили к делу. Насколько я помню, я никогда в жизни не рисовал масляными красками. Мне хотелось писать как можно размашистее, смелее, избежать всякого копирования, искать цвет в себе, но это оказалось чертовски трудно. У меня родилось какое-то чахлое, робкое, крайне ранимое, нетвёрдое по рисунку, худосочное по цвету произведение, очень меня огорчившее.

* * *

Андрей — водолаз из ПИНРО, фигура необыкновенно колоритная. Если бы я был девушкой, влюбился бы в него без памяти. Высокий, тёмно-русый, весь в кудряшках, как сатир, небрит и космат предельно. Взгляд удивительно умный и добрый. А главное, у него какая-то особая манера общения: каждый звук, каждый жест выявляет абсолютную откровенную доброжелательность к собеседнику. Замечательно улыбается. Трудно найти человека, который бы так гармонично был связан с этими камнями, морем, моторками, так от всего этого неотделим… Я не могу представить себе Андрея не то, что в Париже, но даже в его родном Архангельске, в этом продранном на могучих плечах свитере, в этом тулупе, который застёгивается на одну пуговицу, в заляпанных, потерявших всякую форму коричневых брюках и изорванных, притом что хорошей кожи, башмаках, в которых можно угадать какую-то дорогую зарубежную модель. И не в том дело, что в такой одежде в Архангельске его могла бы прихватить милиция, а в том, что в другой одежде я не могу его представить, не могу придумать, что способны держать эти ручищи, — так ладно касались они отполированного руками древка руля. Вася потом сказал, что палец Андрея по всем измерениям в два раза больше его пальца.

* * *

Директор Соловецкого музея Лев Евгеньевич Востряков. Молодой человек в очках, постоянно чему-то загадочно улыбающийся, что бы я ему ни говорил. После беседы он дал нам девицу-экскурсовода, но рассказывала она нам о реставрации кремля так плохо и сбивчиво, что я ужасно тяготился её объяснениями и мне хотелось убежать. Митя, стоя рядом, тихонько пел, а Чудецкий один за всех задавал умные вопросы.

* * *

Баня, а точнее — Митя в бане, о, это этюд…

Монастырская баня построена в 1717 году и, таким образом, является реликтом, отстающим по своему комфорту от современных бань лет этак на 300. Работает только по пятницам и субботам. В пятницу — женщины, в субботу — мужчины. С 14.00 — военные моряки, с 16.00 — остальное мужское население.

В раздевалке едва отыскали свободные места, да и то раздевались в разных углах: Юра с «Пушкиным», Вася с Сашей, а я с Митей. Как я понял, Митя никогда не видел такого количества обнажённых мужчин и разглядывал их с нескрываемым интересом. Вид двух помещений, сводчатых, мрачных, переполненных паром, гулкими голосами, звоном жестяных шаек, поразил Митю. Но робел он недолго. Быстро приметил нескольких детишек, много меньше его, и понял, что ничего страшного нет, а есть просто нечто страшно непривычное. Ещё больше озадачила его парная, которая, как я понял, эксплуатировалась крайне безграмотно и представляла собой густой горячий суп из человеческих тел, плавающих в плотном, душном тумане. Ухвативши мою руку, Митя кряхтел, крякал, но не уходил из парной, и я ещё раз обратил внимание на его изрядную выносливость, которую, кстати, отмечал и Чудецкий. Парная его заинтересовала, и он забегал туда ещё несколько раз уже без меня с криком: «В Африку! В Африку!» Он даже просил меня побить его веником и был совершенно счастлив.

Но в бане сразу обнаружилась ужасная Митина неумелость (дед Ласкин!): он не умел мыть голову, не умел тереть себя мочалкой и делать все те обычные банные процедуры, которые отлично умели делать совсем маленькие соловецкие ребятишки. Я мыл его, как грудного ребёнка.

Наутро, когда мы плавали по соловецким озёрам и каналам, Митя был весел и оживлён, и я снова отметил его удивительную выносливость. Только теперь понял, какой вред принесли мальчику все эти разговоры о его болезненности и слабости. Он не закалён и не испытал в жизни никаких физических нагрузок. То, что дала ему природа, постоянно умалялось, его убеждали в мнимой физической неполноценности, морально разоружая его. Вина в этом, главным образом, Ариадны Васильевны[50]. Повторилось то, что было с Леной и Наташей[51]. Обладая прекрасными природными данными, они даже не пытались выказать это своё преимущество ни в спорте, ни в жизни вообще. Наоборот, уничтожали их жалобами на большой рост, крупный размер ноги, на мнимую болезненность. Эх, да что теперь говорить…

* * *

Голованов-старший. Глупо писать о себе, но для коллекции…

Доволен ли я? Очень! Я прожил единственные две недели во всей моей жизни со всеми моими детьми и понимаю, что это никогда не повториться. Никогда. Другое дело, меня могут спросить: «А что же ты прежде с ними не жил? Кто тебе мешал?» Как «кто»? Я сам и мешал себе. Других побороть легче, чем себя. Потому и доволен. (Замечательно это у меня выходит: всякий раз нахожу вполне благопристойную лазейку!)

В этой поездке я был весьма хорошим организатором и довольно плохим воспитателем. Не сказал Васе, какой он эгоист (я-то больший, но сказать надо было). Заискивал перед Александром, которого очень ждал, и не мог нарадоваться самим фактом его присутствия рядом. Ему надо было сказать, что он непозволительно строг к Солнечной системе вообще и всем её обитателям в частности, что пора становиться взрослым. И Свете надо было всыпать за её внеземную отрешенность. И уж совсем плох был я с Митей, хотя и очень старался. Плохое забудется, конечно. Может быть, это и не самокритично, но я не был бы в обиде на своих сыновей, если бы они вели себя так же со своими детьми лет через 20. Но тепла, тепла во мне мало! А оно и Васе было нужно, и Мите…